<<
>>

СОЦИОЛОГИЧЕСКИЕ ВОЗЗРЕНИЯ РУССКОГО НЕОКАНТИАНСТВА

На рубеже двух веков (90—900-е годы) позитивистская социология в России переживала глубокие теоретические трудности. Так, со всей очевидностью выяснилось внутреннее противоречие натуралистического редукционизма: поскольку законы и атрибуты социологического объекта сведены к внешнему (в биопсихо- антропологической форме или в форме наук о среде — климатологии, географии, экологии и т.

п.), то новая позитивная дисциплина — социология, призванная осмыслить общественную жизнь с помощью этих установок, теряла специфику не только метода, но и, как бы выразился Кант, «конститутивный» признак своего предмета. Наметилось двоякое решение этого противоречия. Первый вариант, выдвинутый М. М. Ковалевским, продолжал линию традиционного позитивизма, не предписывая новых путей исследования, он лишь указал на недостаточность тех или иных схем редукционизма, теорий «одного фактора», декларируя снятие их относительности в плюралистической теории многих фак-торов.

Более изощренным в абстрактном отношении был другой вариант, нацеленный на критику вульгарного натурализма, эволюционизма и механицизма, исходя из ценностей специфики социальной реальности.

Этот путь предложило неокантианство, объявившее принципиально несостоятельным натуралистическое сближение социологии с механистическим естествознанием, кризис которого в конце XIX—начале XX в. облегчал эту задачу, явно показав, что позитивизм был ориентирован на устаревшие формы естествознания.

В этих условиях знаменитый кантовский вопрос «как возможно теоретическое естествознание?» был переформулирован — «как возможна теоретическая социология?».

Многие возражения неокантианцев против механицизма и натуралистического редукционизма в социологии, справедливые в об- 1цем виде, оказывались совершенно несостоятельными в своей глубинной философской направленности.

Почти все теоретико-методологические принципы неокантианства (нормативизм, субъективизм, номинализм, антиэволюционизм и др.) выступали как мнимое доказательство невозможности рассмотрения общественной жизни в виде естественноисторического процесса, как отрицание единства естественнонаучного и гуманитарного знания, как отрицание детерминизма. Т. е. главным врагом неокантианства выступал не только (и не столько) позитивизм, сколько истори-ческий материализм.

Влияние неокантианства на характер движения буржуазного социологического знания, его формы и тенденции во всех западно-европейских странах и в России было весьма широким. Следует сразу отметить, что уже первые русские последователи этого течения были не простыми популяризаторами и подражателями «модной» философии, а весьма самостоятельными систематизаторами и удачливыми соперниками немецких коллег. Не случайно целый ряд исследований по логике и социальным наукам был вначале опубликован русскими авторами в Германии, где они быстро приобрели известность у специалистов (В. М. Гессен, Л. И. Петражицкий, Б. А. Кистяковский, А. В. Гуревич и др.).

Лозунг «назад к Канту» увлек многих исследователей, но, естественно, в разной степени: одних — принципиально, и они сами явились создателями оригинальных вариантов этого подхода, другие отдали дань частностям. Но если даже взять отдельно случаи первого рода, пытаясь свести их в систему, то получается довольно противоречивая и пестрая картина. Дробление идет по профессиональным линиям, исследовательским интересам, политическим традициям и т. п. Иногда водораздел между тем или иным автором особенно глубок в толковании отдельных теоретических положений — априоризма, критического метода, причинности и т. п. В конечном счете эволюционировали сами авторы, эволюционировало и само неокантианство в целом.

Если учесть это обстоятельство, то представителей русского неокантианства можно разбить, хотя и несколько условно, на три группы: 1) ортодоксальное ядро методологов, стремящихся к созданию социологической гносеологии (Лаппо-Данилевский, Ки-стяковский); 2) разновидность, сближающуюся с философским иррационализмом (Новгородцев, Хвостов); 3) вариант «индивидуального психологизма» (Петражицкий и его последователи), с известной симпатией относящийся к психологическому позитивизму.

Рассмотрим эти основные ветви неокантианства в русской социологии более подробно.

257

СОЦИАЛЬНАЯ ГНОСЕОЛОГИЯ А. С. ЛАППО-ДАНИЛЕВСКОГО

И Б. А. КИСТЯКОВСКОГО

Александр Сергеевич Лапно-Данилевский (1863—1919), наиболее видный академический представитель русского неокантианства, который сознавал необходимость перехода от «публицистического любительства» в социологии к ее специализации, научному профессионализму. Лаппо-Данилевский возглавил кафедру социологии в Петроградском университете после Февральской революции и единодушно был избран председателем первого Русского социологического общества имени М. М. Ковалевского (1916-1918).

Рано заинтересовавшись социологией Конта и Спенсера, Лаппо-Данилевский и впоследствии занимался социальными вопросами. В столичном университете им был прочитан в течение нескольких десятилетий ряд весьма основательных курсов — «Основные принципы обществоведения», «Историческая методология», «Систематика социальных явлений разных порядков». Итоги этой работы были обобщены им в большой книге «Методология истории» (т. 1, 1910; т. 2, 1911), в которой, признавая в принципе исходные позиции неокантианства, он их несколько своеобразно трактует.

Цель гуманитарной науки, по Лаппо-Данилевскому, — выяснить психическое содержание социальных и культурных фактов и построить на этом основании типологическую конструкцию (например, «эволюционное целое»). Так же как и М. Вебер, он считал, что эта двоякая задача не может быть решена адекватно с помощью только номотетических или только идеографических методов. Первый метод, по его мнению, совершенно очевидно игнорирует специфику общественных явлений, выступающих в своей предельной основе объективизацией сознательного, психического взаимодействия индивидов друг с другом. Недостатком же идео- графизма является невольное противопоставление субъективно- смысловой интерпретации объективному объяснению, опирающемуся на некие общенаучные принципы и категории (типа эволюция, среда, система, целое, повторяемость и т.

п.), без которых невозможно абстрактное конструирование общественного процесса во всей его сложности. Снятие «относительных аспектов» двух методов виделось ему в синтезе их «истинно позитивных» моментов путем методологического осмысления их различия и границ

применения. Только решение этой проблемы, считает он, и дает впервые возможность сформулировать основы теоретической социологии: все предшествующие социологические школы (биологические, органические и т. п.) не умели содержательно выявить специфический «социальный фактор» и принципы социологического познания и в лучшем случае лишь дали наименование новой науке и наметили программу ее, введя понятие «о законосообразности» социальных явлений и учение о «социальной реорганизации» этих законов.

Социология, по мысли Лаппо-Данилевского, является особой абстрактной, обобщающей наукой, построение которой не может опираться безусловно на понятия механики, физики или энергетики. Подобно остальным «наукам о духе», она имеет дело с особой психологической формой законосообразности, каузальности и необходимости, под которой им понимается абсолютно безусловная цель, определяющая как структуру массовой человеческой деятельности, так и формы ее развертывания и реализации. Так, исторический прогресс состоит в том, что люди все яснее осознают эту цель и с все большей последовательностью реализуют ее. Общество (точнее, индивиды) все более проникается сознанием конечной идеальной цели и выступает в итоге как общность, сгусток воль.

С этих позиций он ставит вопрос об исторических и гносеоло-гических корнях социологического позитивизма, критический пересмотр которого должен содействовать появлению «мало-мальски удовлетворительной теории обществоведения». Подобная попытка, как полагает Лаппо-Данилевский, может быть успешной только в том случае, если будет выбран «типичный представитель позитивной социологии», общесоциологические принципы конструкций которого пользуются наибольшей популярностью. Таковым он находит О. Конта.

В России накопилась немалая литература о Конте, написанная как его поклонниками, так и его противниками. Но критический этюд Лаппо-Данилевского, по общему признанию, был наиболее обстоятелен и имел наибольшее значение для генезиса русской социологии.

Свой анализ Ланно-Данилевский начинает с указания на «гносеологическую шаткость построения Конта», обнаруживающуюся в использовании двух взаимно противоположных философских посылок: с одной стороны, это элементы трансцендентного идеализма (учение о конечных целях человеческого усовершенствования и т. п.), с другой — гносеологические предпосылки материализма (редукционистская идея «социальной физики», идея соответствия логических построений с реальностью внешнего мира и т. п.). Фактическое воплощение этих посылок в системе Конта было невероятно противоречивым. «В своих социологических рассуждениях Конт постоянно употреблял понятия, предварительно вовсе не выясненные и не согласованные с об-щим мировоззрением», что лишало его возможности последовательно обосновать свои социологические принципы: среды, эволюции, «консенсуса» и др. Не входя в подробную оценку всех этих моментов, отметим, что Лаппо-Данилевский довольно убедительно показывает, как разработка Контом данных принципов опиралась на выводы из биологии и механики и была поэтому ущербной.

17*

259

В жизни каждого отдельного индивида, уточнял Лаппо-Данилевский, повторяемость большинства его действий не есть следствие постоянства его физиологической организации, как думал Конт, а следствие «непрерывности его сознания». В общественной жизни эта непрерывность реализуется' в культурных целях, которые, когда они осознаются как «должное», объединяют людей в со-циальные группы и определяют связь между этими группами ^подражание, непрерывность духовного наследования и т. п.). Совершенно не останавливаясь на выяснении понятия социального взаимодействия, Конт прямо переходит к социальным группам — семье, кооперации и т. п. Не определив родовых характе-ристик социального объекта, он, утверждает Лаппо-Данилевский, начинает непосредственно с видовых, и эта ситуация практически воспроизводится без особых изменений всей последующей социологией. При этом Конт не пытается различать социальное взаимодействие на уровне поведения от более или менее сложной и устойчивой системы социальных отношений разных порядков. И, кроме того, понятие «взаимодействие» не построить без принципа целесообразности, ибо «каждое сознательное (волевое)

действие нельзя себе представить иначе, как направленным к известной цели».

Делая упор на физиологический материализм, Конт, заключает Лаппо-Данилевский, вместе с тем неизбежно отказался от логического обоснования ряда основных положений в социальной науке, поэтому его «произвольные гипотезы» так легко превращались в «законы» социологии. Пример Конта может служить предостережением всякому, кто пожелал бы приступить к построению науки об обществе, не выяснив себе исключительно духовных оснований последнего. Поэтому задача новой социологии, полагает Лаппо-Данилевский, должна заключаться в отбрасывании «произвольных гипотез» материалистической посылки в социологии Конта и более последовательном развитии элементов его идеализма.

На примере подобной критики очень хорошо видно, как фактическая неясность и противоречивость позитивизма помогала неокантианству осуществить подмену критикуемых понятий и принципов, а именно вместо декларируемой критики натурализма переключиться на критику материализма, борьбу с механистическим детерминизмом сводить к отрицанию детерминизма и необходимости вообще.

Социология на почве критической философии имела горячего сторонника в лице Богдана Александровича Кистяковского (1868—1920), человека незаурядного ума, тонкого полемиста, из-лагавшего свои мысли с определенным литературным мастерством. Он выступил на научном поприще в 1899 г. в Германии (где получил высшее образование и приобрел ученую степень) с книгой «Общество и личность», за которой последовал ряд статей, объединенных позднее в виде отдельных глав и разделов в большом гоме «Социальные науки и право» (1916) с подзаголовком «Очерки по методологии социальных наук и философии права». В этой сводной работе можно в сущности найти все основные данные для определения как его внутренней духовной эволюции, так и для оценки его окончательных теоретических интересов и симпатий. Вначале он интересуется методологическими проблемами социальных наук ввиду глубокого кризиса, который они, по его мнению, переживали. Но в дальнейшем, по мере развертывания работы, этот ранний замысел несколько отступает перед проблемой предмета социологии, определения специфичности социальных явлений, в частности права, власти и т. п. Причем первоначальный план его деятельности — выяснение строгости метода через анализ используемых в нем социологических понятий и «первых» принципов — наиболее значителен в истории русской буржуазной социологии.

В частности, он убедительно показал, что большинство этих понятий либо некритически перенесено из сферы донаучного, обыденного сознания, либо заимствовано из сферы других наук. Отсюда их неопределенность, бессодержательность, схематизм и произвольность.

Основываясь на этом, он настаивает на «пересмотре всех основ» социального познания. Философские приемы он призывает заимствовать у баденской школы, которая провозглашается им «подлинно научно-философским идеализмом». Новое направление, по Кистяковскому, в отличие от натуралистического позитивизма должно делать главный упор как раз на специфику социального мира, т. е. на «те его особенности, которые отличают его от мира природы, а именно ценности человеческой жизни, высшие продукты человеческого духа». Для этого критическая социология должна начать с анализа «различных способов отношения к социальным явлениям», присущих им первопринципов, категорий и исходных понятий. Какие же принципы использует позитивизм, спрашивает Кистяковский, можно ли утверждать, что он опирается на «научные способы образования социальных понятий»?

Уже в ранней работе «Общество и личность» Кистяковский ставит своей задачей провести строго логическое (на неокантианской основе) подразделение наук об обществе, для чего он обратился к наиболее ходовым понятиям в западноевропейской социологии— «социальный организм» (гл. 2 и 4), «толпа» (гл. 3, 5 и 6) и др. В последующих работах он обращает внимание преимущественно на русский позитивизм (субъективную школу) и предпринимает анализ новых категорий — «простая и сложная кооперация», «физиологическое и экономическое разделение труда», «герои и толпа», «идеалы и идолы», «орган и неделимое» и т. п., который должен убедить читателя, как не следует конструировать социально-научные понятия», так как они игнорируют специфику социального мира и этим нарушают «стиль» социальных наук. Наиболее интересен его анализ категорий и принципов эволюции, причинности и возможности.

Чувствуя фальшь понятия механической необходимости, русская субъективная школа, указывает Кистяковский, ввела понятия возможности, выбора-мотива, идеала-нормы в объяснение социальных явлений, но гносеологического анализа этих категорий не было проделано.

Кистяковский довольно убедительно показывает, что большинство социологических формул субъективистов (учения об идеале, о критическом «герое» и «толпе», о прогрессе как развитии личного начала и т. п.) связаны с чисто субъективным выяснением тех или иных возможностей. Поэтому знаменитый субъективный метод и есть метод определения тех или иных возможностей, легализации их затем в теории. Причем логическая основа подоб-ных вычленений невероятно противоречива, ибо она построена «на объединении разнородного и разъединении однородного» на основании частных, несущественных признаков. Следствием этой общей точки зрения на сущность социальных процессов в целом является наиболее несостоятельный взгляд Михайловского и Кареева на общественное развитие России, возможность или невозможность ее капиталистического развития.'

«Категория возможности... оказывается в сущности воплощением относительности», релятивизма, и вместо анализа того, что было, предписывает «мечтания на тему, что еще могло бы быть». Причем эти благие мечтания субъективистов и конкретная реальность с позиции релятивизма уравниваются в их теории, которая сосредоточивает внимание не столько на реально существующей личности, группах и обществе, сколько на желаемом образе тех и других, поэтому она в общественных отношениях ищет не объективные законы развития и функционирования их, а формальные аксиологические характеристики типа: «насколько они выступают воплощением истины и справедливости», их «отношение к судьбам личности» и т. п.

Понятно, что представители нового течения в социологии, пишет Кистяковский, должны прежде всего покончить с рассмотрением социальных явлений с точки зрения возможности. Вместо этого им были выдвинуты два других принципа — необходимость и долженствование. «Область социологии есть область безусловно достоверного в социальных явлениях», а поэтому и ее мчКа зрения заключается не в определении различных возможностей, а установлении необходимости.

В общем виде это утверждение Кистяковского справедливо. Вопрос заключается в том, что он сам понимает под необходимостью, как необходимость соотносится с долженствованием.

Характерной особенностью социальной действительности он, как и Зиммель, считает «психологическое взаимодействие между индивидами», поэтому-то объектом социологии служат особые продукты этого взаимодействия, возможные только в обществе. Главное из них — «однородность в чувствах, желаниях и мыслях». На этой однородности психических функций с необходимостью возникают «групповая дифференциация», «коллективное созна-ние» и в итоге их особые ассоциации, т. е. самое общество. Но если эта сторона социального феномена подчиняется законам причинности, то есть и другая его сторона, развивающаяся телеологически, — нормы, институты, культура. «Телеологические» элементы есть высшее проявление и оформление социальной связи, «психологического взаимодействия». Вслед за многими неокантианцами Кистяковский придает решающее значение указанному различию и выдвигает тезис, по которому «долженствование вмещает в себя необходимость и возвышается над нею». Подобное нормативистское понимание социальной необходимости по суще-ству превращало социологию в психологизированную феноменологию общественных отношений. Это убедительно выяснялось при любом рассмотрении конкретных социальных проблем, особенно права, государственной власти и т. п. Интересы Кистяковского, как и других «нормативистов», не шли дальше простой констатации сложившейся формы должного в поведении (взаимодействии) индивидов и тем более не выясняли проблемы не- нормативистского Основания поведения.

Логическая обработка и расчленение понятий, поставленные Кистяковским в центр социологии, действительно необходимы, но как один из моментов в исследовательской стратегии. Если же анализ понятия и его всевозможных оттенков превращается в схо-

Ластическую самоцель, отрывается от конкретного содержания, из полученных абстракций, отмечал В. И. Ленин, нельзя ожидать плодотворного знания.

Кистяковский, увлекаясь фактической неточностью терминов и любовью Михайловского к фразерству, приписывает субъективной школе целый ряд фантастических оттенков в использовании понятий возможности и невозможности (например, невозможность «психофактическая» «психопричинная», «логическая» и т. п.), которые весьма облегчают его критическую работу. Подобная борьба с мнимыми недостатками часто заслоняла вопрос о фактическом использовании и понимании субъективной школой категорий возможности и долженствования.

Но самое парадоксальное — это нигилизм Кистяковского по отношению к категории возможности вообще. А между тем по мере укрепления интереса в социологии к изучению все более дробных социальных систем и единиц очевиднее становится роль вариабельности социального поведения. Характерно, что другой неокантианец М. Вебер в «более софистической форме», по словам Н. С. Тимашева, чем Михайловский, использовал понятие возможности в своей социологической концепции. Его знаменитые «идеальные типы» есть методологическая фиксация тех или иных идеальных возможностей.

Итак, Лаппо-Данилевский и Кистяковский подметили некоторые слабости позитивистской социологической теории — редукционизм, бедность фактической базы, отсутствие у нее критического самосознания и т. п. В этой ветви русского неокантианства вырастала критика понятий и языка социологии, а форма рефлексии над методологией социальной науки стала объявляться единственно настоящей формой науки. Полученные при этом «чистые» гносеологические и методологические формы объявлялись более реальными, чем самое общественное бытие.

Но сведение социальной науки только к критическому анализу «догматичности» позитивизма вызывало у многих социологов-идеалистов обоснованные сомнения, оно напоминало затянувшееся хаотическое настраивание инструментов оркестра, так и не перешедшее к исполнению симфонии. Снять этот упрек в известной мере постарались два других русских неокантианца — Новгородцев и Хвостов.

<< | >>
Источник: Б. А. ЧАГИН. СОЦИОЛОГИЧЕСКАЯ МЫСЛЬ В РОССИИОЧЕРКИ ИСТОРИИ НЕМАРКСИСТСКОЙ социологии ПОСЛЕДНЕЙ ТРЕТИ XIX— НАЧАЛА XX ВЕКА. 1978

Еще по теме СОЦИОЛОГИЧЕСКИЕ ВОЗЗРЕНИЯ РУССКОГО НЕОКАНТИАНСТВА:

  1. Глава 8СОЦИОЛОГИЧЕСКИЕ ВОЗЗРЕНИЯ РУССКОГО НЕОКАНТИАНСТВА
  2. СОЦИОЛОГИЧЕСКИЕ ВОЗЗРЕНИЯ П. Н. ТКАЧЕВА
  3. 14. СОЦИОЛОГИЧЕСКИЕ ВОЗЗРЕНИЯ Э. ДЮРКГЕЙМА
  4. § 8. Русская социологическая мысль
  5. Русская социологическая мысль
  6. Русская социологическая мысль
  7. Русская социологическая мысль XIX – начала XX века
  8. Русская социологическая мысль XIX – начала XX века
  9. Русская социологическая мысль XIX – начала XX века
  10. 59. ТРАКТОВКА ПОЗНАНИЯ В НЕОКАНТИАНСТВЕ
  11. ПСИХОЛОГИЧЕСКИ-ЭМОЦИОНАЛЬНЫЙ ВАРИАНТ НЕОКАНТИАНСТВА Л. И. ПЕТРАЖИЦКОГО
  12. 30 НЕОКАНТИАНСТВО И ШКОЛА «СВОБОДНОГО ПРАВА»
  13. 26. НЕОКАНТИАНСТВО И ШКОЛА «СВОБОДНОГО ПРАВА».НЕОКОНСЕРВАТИЗМ И НЕОЛИБЕРАЛИЗМ
  14. 2. РУССКО-ОСМАНСКИЕ И РУССКО-КРЫМСКИЕ ОТНОШЕНИЯ
  15. ГЛАВА 9. МЕТОДИКА СОЦИОЛОГИЧЕСКОГО ИССЛЕДОВАНИЯ9.1. Виды социологического исследования
  16. 35. ЭКОНОМИЧЕСКИЕ ВОЗЗРЕНИЯ ДЕКАБРИСТОВ
  17. ЭВОЛЮЦИЯ НАУЧНЫХ ВОЗЗРЕНИЙ НА КАТЕГОРИЮ «ФИНАНСЫ»
  18. Глава 3 Уровни социологического знанияИерархия социологического знания