<<
>>

Экономика и благосостояние народов и людей

[Экономическая наука — это наука, изучающая] человеческое поведение с точки зрения соотношения между целями и ограниченными средствами, которые могут иметь различное употребление.

Лайонел Роббинс.

Эссе о природе и значении экономической науки (1935)[1]

Экономическая трансакция — решенная политическая проблема. ...Экономика получила титул королевы общественных наук, выбрав решение политических проблем своей прерогативой.

АббаЛернер. Экономика и политика суверенитета потребителя (1972)

ДЛЯ ОСНОВАТЕЛЕЙ политической экономии как науки предметом ее иссле­дования было благосостояние народов и людей.

В XIV в. один из ведущих географов и первооткрывателей своего времени, Ибн Баттута, путешествовал по Азии, Африке, Ближнему Востоку, России и Ис­пании. В 1347 г. он посетил страну, называемую ныне Бангладеш. «Это страна... рисового изобилия», — писал он. Ибн Баттута описывал, как он проплывал «меж деревень и фруктовых садов, похожих на восточный базар»[2].

Шесть веков спустя треть населения Бангладеш страдает от голода, а сама страна считается одной из беднейших в мире.

В те времена, когда Ибн Баттута путешествовал по Бангладеш, Европу со­трясали эпидемии бубонной чумы, унесшей четверть или даже более населения многих городов. В Лондоне, пострадавшем, вероятно, меньше, чем города на континенте, занимавшиеся ручным трудом работники потребляли менее двух тыс. калорий в день[3]. Недостаток рабочей силы, последовавший за эпидемиями, привел к заметному росту реальной заработной платы к середине следующего века, но в течение дальнейших четырех столетий заработки не росли ни в одном европейском городе, по которому имеются данные. Более того, в большинстве из них уровень зарплат существенно упал — в Северной Италии, например, до по­ловины прежнего уровня.

Однако за последние двести лет реальная заработная плата резко возросла — сначала в Англии, где она выросла в десять раз, а чуть позже, но зато гораздо больше, и в других европейских городах.

Что стоит за этими драматическими поворотами судьбы? Наиболее прав­доподобный ответ кратко звучит так: появление и распространение новейшей системы институтов, получившеи название капитализм, привело к существен­ному росту производительности рабочеИ силы. Это способствовало увеличению заработных плат, когда переговорные возможности рабочих внезапно получили подкрепление за счет расширения их политических прав и притока большого числа новых тружеников, оставивших сельское хозяИство, домашние хозяИства и другие сферы экономической деятельности, еще не организованные в соот­ветствии с этой новой системой. Вот что случилось в Европе и не произошло в Бангладеш.

Что действительно произошло в Бангладеш, как, впрочем, и в большей ча­сти империи Великих Моголов, ставшей Британской Индией, — это расширение и закрепление власти и прав собственности могущественных землевладельцев. Их влияние было существенным и до прихода британцев, но во времена сущест­вования Бенгалии оно усилилось законом о Постоянном Поселении от 1793 г. Свод колониальных законов фактически даровал им правительственные полно­мочия, предоставив право собирать налоги (и оставлять существенную часть со­бранного себе). Тот факт, что британская система налогов и землепользования не стала единой на всем пространстве Британской Индии, создал возможность наблюдения за естественным экспериментом, испытывающим важность вы­шеназванных институтов для формирования отсталых и развитых регионов. Ба- нерджи и Йер (Banerjee & Iyer, 2002) сравнили экономические и социальные показатели современных индийских провинций в постколониальный период, сопоставив провинции, в которых землевладельцы получали право собирать на­логи и арендные платежи, с теми, где у землевладельцев это право исключалось в пользу деревенских общин или прямого налогообложения каждого крестьяни­на, обрабатывающего землю.

Они выяснили, что в провинциях, находившихся под контролем землевладельцев, рост производительности труда в сельском хо­зяйстве шел значительно медленнее в силу гораздо более низкого уровня инве­стиций и редкого использования нововведений. Кроме того, степень повышения образования и показателей здоровья населения там также была ниже1. Такие результаты наводят на мысль о значительном влиянии институциональных пе­ремен, происходивших столетие или более назад.

Степень влияния институтов на экономику можно подтвердить еще одним примером значительного изменения в системе землевладения в индийском шта­те Западная Бенгалия[4]. Победив на выборах 1977 г., правительство Левого Фронта страны провело реформу, в ходе которой дольщикам, зарегистрированным в Де­партаменте Земельных Сборов, было гарантировано вечное и наследуемое право владения землей, которую они обрабатывают, при условии, что четверть урожая они отдают землевладельцу. До реформы землевладельцы в среднем получали половину урожая и использовали для подкрепления собственных позиций гру­бую силу угрозы выселения дольщиков с земли. Дольщики значительно увели­чили свою долю урожая, что стимулировало их работать на земле продуктивнее. Сохранность права землепользования имела два поддерживающих друг друга эффекта: она способствовала развитию у дольщиков стимулов к инвестированию в землю, ограничивая при этом возможность землевладельцев отбирать большие доли урожая под угрозой выселения. Возможно, здесь имел место и еще один косвенный эффект. Получив большую экономическую защищенность, дольщи­ки стали более активно участвовать в местных политических делах. Частично по этой причине местные советы, панчаяты, стали эффективнее поддерживать ин­тересы менее успешных членов общины в вопросах приобретения кредитов или чего-либо для хозяйственных нужд, а также получения образования.

Вывод о влиянии реформы позволило сделать сравнение производительности в сельском хозяйстве Западной Бенгалии, соседнего Бангладеш (похожего регио­на, в котором подобные реформы не проводились) и областей самой Западной Бенгалии, в которых степень реформирования сельского хозяйства в разных об­ластях различалась (из-за различий в количестве зарегистрировавшихся дольщи­ков, необходимых для ее успеха).

Полученные результаты неточны, и определить, какой именно случайный механизм привел к тому или иному исходу, сложно, но эффект от реформы оказался действительно существенным: урожайность риса с гектара на землях, принадлежащих дольщикам, выросла примерно на 50%. Рост производительности в сельском хозяйстве Западной Бенгалии, отстававший до реформы от роста производительности в других индийских штатах, после ее проведения стал одним из самых быстрых в стране.

В работе Соколоффа и Энгермэна ^ЫЬ^^ & Engerman, 2000), заинтересо­вавшихся аналогичными превратностями судьбы в Новом Свете, было выдви­нуто предположение о долгосрочном влиянии институтов. Ученые установили, что в 1700 г. годовой доход Мексики почти равнялся годовому доходу британ­ских колоний, ставших позднее Соединенными Штатами Америки, а Куба и Барбадос были еще вполовину богаче. К концу XVIII в. годовой доход Кубы был чуть больше годового дохода Соединенных Штатов, а на Гаити жило, возможно, богатейшее сообщество мира. К началу XXI в., однако, годовой доход Мексики со­ставлял менее трети годового дохода США, еще меньше он был на Гаити. В ряде последующих работ Соколофф и Энгермэн предложили следующее объяснение данному факту[5]. Там, где в Новом Свете выращивали сахарный тростник и дру­гие плантационные культуры (Куба и Гаити) или где минеральные ресурсы и местная рабочая сила присутствовали в изобилии (Мексика), экономические элиты использовали принудительный труд или рабов и консолидировали свою власть и материальные привилегии при помощи специфических институтов. Это ограничивало доступ менее богатого населения к образованию, общин­ным землям, патентованию, возможностям предпринимательства и участию в политике. В результате в последующие столетия, и даже после отмены рабства и других форм принудительного труда,, преимущества сбережения, инноваций и инвестирования оказались монополизированы состоятельной частью населе­ния. Уровень грамотности оставался низким, а землевладение — сконцентри­рованным в немногочисленных руках. Как только источник богатства переме­стился из области добычи природных ресурсов в производство и сферу услуг, в этих экономиках с высокой степенью экономического неравенства началась стагнация, в то время как в экономиках с меньшей степенью специфичности институтов — в США и Канаде — начался бурный рост. Не всегда очевидно, как именно менее специфичные институты способствовали успеху североамерикан­ских экономик, но существует правдоподобная гипотеза, предполагающая, что рост стимулировали более широкий доступ к земле, возможности предприни­мательства и человеческий капитал.

Причиной такого различия в институтах колоний Нового Света оказывает­ся скорее изначальная наделенность факторами, чем различия в культуре или колониальной политике контролировавших их европейских государств. Британ­ский Белиз и Гайана прошли путь испанского Гондураса и Колумбии; Барбадос и Ямайка повторили судьбу Кубы и Гаити. Пуритане, поселившиеся на острове Провидения у берегов Никарагуа, оставили свои политические идеалы и стали рабовладельцами. Число рабов на этом острове превысило количество пуритан, когда он был оккупирован Испанией в 1641 г. По словам ведущего историка- исследователя этого региона, «[Это] пуританское поселение... с его экономикой, подпитываемой каперством и рабовладением, во многом походило на любую другую колонию в Западной Индии» (Kupperman, 1993. P. 2). И даже в годы свое­го заката остров Провидения привлекал мигрантов из одной более известной ко­лонии пуритан далеко на севере; два нагруженных злосчастными пилигримами судна приплыли туда из Массачусетса сразу после ухода испанцев.

Последний пример предоставил коллапс власти Коммунистической пар­тии в Советском Союзе (КПСС) и соседних восточноевропейских государствах в 1990 гг. и переход новообразовавшихся государств к рыночной экономике. На рис. П.1, где показаны изменения уровней валового внутреннего продукта (ВВП) на душу населения по сравнению с 1990 г., в 14 из этих государств вид­на колоссальная разница их траекторий. После 10 лет преобразований душевой ВВП Польши вырос на 40% от начального уровня, в то время как российский снизился на 30%, а молдавский упал до 40% от первоначального. За тот же пе­риод душевой ВВП Китая более чем удвоился (на рисунке не показано). Из всех указанных экономик только Польша смогла превысить средний (невзвешен- ный) показатель стран Организации экономического сотрудничества и разви­тия (оэср).

В то время как китайские поступательные реформы являлись предметом тщательного изучения, причины такой разницы между странами, претерпевав­шими быстрый переход к рыночной экономике, остаются малопонятными. Воз­можное объяснение данного факта кроется в следующем: несмотря на то что страны начинали свой путь с почти идентичных институтов, небольшая разница в содержании реформ, времени их проведения или случайных событиях привела в результате к большим различиям, потому что некоторые страны (например, Болгария и Польша) смогли воспользоваться синергетическими эффектами ин­ституциональной дополняемости, а другие — нет (Hoff & Stiglitz, 2002). Другое

Рис. П.1. Расхождение динамики реального ВВП на душу населения в посткоммунистических экономиках (по отношению к 1990 г.) (источник: World Bank (Statistical Information Management Analysis data base))

объяснение выделяет в качестве причины существенные институциональные различия между странами, различия в уровнях доверия в них или других соци­альных нормах. Действительно бесспорно, что такой величины расхождение в показателях, появившееся менее чем за десятилетие, наводит на мысль о важ­ности как экономических институтов, так и продолжительного влияния поло­жительного эффекта обратной связи, позволяющего накапливать как успех, так и неудачи.

Я преднамеренно выбрал случаи, ярко демонстрирующие центральную роль институтов. Другие сравнения могли бы натолкнуть на противоположные или, по крайней мере, не столь явные выводы. Например, в период с 1950 по 1990 гг. страны с демократическими и авторитарными режимами имели на удивление мало различий в своих экономических показателях (с учетом остальных эффек­тов); разница существовала главным образом в демографических показателях — население в демократических странах росло медленнее (Przeworski, Alvarez Cheibub & Limongi, 2000). Тем не менее предыдущие примеры — отличие стан­дартов жизни в Европе от стран во многих других частях мира; превратности судьбы в Новом Свете и столь неоднородные последствия экономической либе­рализации в бывших коммунистических странах — сами по себе имеют огром­ную важность и, как покажут последующие примеры, вряд ли могут быть при­знаны нетипичными.

Что современная экономическая наука может сказать о благосостоянии и бедности народов и людей? Не менее важен и ответ на вопрос, что она может сделать?

В ПРОТИВОПОЛОЖНОСТЬ своей репутации консервативной науки, эконо­мика всегда собиралась менять устройство мира. Самые первые экономисты — меркантилисты и физиократы, — были советниками абсолютных монархов раннего периода современной Европы; современные управляющие макроэко­номическими процессами, советники по экономическому развитию и переходу от коммунистического к рыночному обществу продолжают традицию измене­ния устройства мира. Экономисты никогда не оставались в стороне от проведе­ния политики и построения конституционных основ. Надежда, что экономика способна помочь справиться с бедностью и поддержать условия, в которых сво­бодные люди смогли бы процветать, есть ее самое вдохновляющее призвание и величайшее достижение.

Как и многих, меня привлекла в экономическую науку эта надежда. Побыв до того, как заняться экономикой, школьником в Индии, а потом учителем сред­ней школы в Нигерии, я действительно ожидал, что она занимается давней про­блемой глобальной бедности и неравенства. В 11 лет я заметил, насколько сред­ним я был среди своих одноклассников в общественной школе в Дели: в спорте, в учебе, да почти во всем. С тех пор меня преследовал вопрос: как же случилось так, что индийцы настолько беднее американцев, принимая во внимание, что сами люди столь похожи в своих способностях? И я поступил в университет, надеясь, что экономика объяснит мне, почему, например, рабочие в США производят за месяц столько же, сколько их индийские коллеги за год, и почему индийское население в соответствующей степени беднее (Hall & Jones, 1999). Сегодня мы знаем, что обычные экономические объяснения здесь неприменимы: по любым разумным подсчетам получается, что различия в соотношении капитала и рабо­чей силы, а также в уровнях образования американских и индийских рабочих могут объяснить гораздо меньше половины разницы в производительности тру­да. Кажется, глубина разрыва возникла вследствие факторов, слабо поддающихся измерению и до недавних пор мало исследованных экономистами: разницы в историческом опыте стран, институтов и установившихся поведенческих норм. Они и станут предметом рассмотрения данной книги.

«Принципы» Альфреда Маршалла (1842—1924) оказались первым великим текстом неоклассической экономической школы. Он начинался со следующих строк:

Теперь мы, наконец, всерьез ставим перед собой вопрос: а неизбежно ли вообще существование так называемых «низших классов», иными словами, есть ли необхо­димость в существовании множества людей, от рождения обреченных на тяжелый труд, чтобы обеспечивать другим людям возможность вести изысканный и культур­ный образ жизни, тогда как их собственная нищета и изнурительная работа лишают их возможности получить свою долю или хотя бы какую-то ее часть в этой жизни. ... [Ответ] в большей мере зависит от факторов и заключений, входящих в компетен­цию экономической науки, и именно это составляет главное и высшее предназначе­ние экономических исследований (Marshall, 1930. P. 3—4)[6].

Маршалл написал это в 1890 г. Я подозреваю, что он бы разочаровался, узнав, насколько продвинулась экономика в достижении этих величественных целей за последующий век.

НЕОКЛАССИЧЕСКАЯ ПАРАДИГМА, появившаяся благодаря Маршаллу, не подходила для решения поставленных им задач. Определенные им предпо­сылки предвосхищали анализ многих ключевых аспектов экономического раз­вития и стагнации, среди которых можно назвать применение власти, влияние опыта и экономических условий на предпочтения и веру людей, внеравновесную динамику и процессы установления и смены институтов.

Объединяя выводы многих ученых, не только экономистов, эта книга пред­ставляет теорию процесса, показывающего, как взаимодействие индивидов и экономических институтов приводит к общим результатам и как с течением времени это поведение и эти институты меняются. Работа основана на предпо­ложениях, несколько отличных от тех, которые заложены в основу неоклассиче­ской парадигмы. Ниже я стану пользоваться термином вальрасовская парадигма (по имени Леона Вальраса (1834—1910), другого основателя неоклассической экономической школы), поскольку предпочитаю его более широкому термину «неоклассический». Под вальрасовским я буду подразумевать подход к эконо­мике, приписывающий индивидам способность выбора действий, исходя из долгосрочной оценки их последствий, основанной на очевидно эгоистических и экзогенно определенных предпочтениях. Социальное взаимодействие при таком подходе принимает специфическую форму обмена, закрепленного конт­рактами, а возрастающей отдачей от масштаба при применении этого подхода в большинстве случаев пренебрегают. С некоторыми уточнениями, эти предпо­ложения ответственны за явный аналитический успех и нормативный характер вальрасовского подхода. Термин парадигма отсылает нас к основному содержа­нию этого предмета, преподаваемого студентам.

Подход, предлагаемый в книге, включает в себя многие фундаментальные принципы вальрасовской парадигмы и классической школы, предшествовавшей ей. Среди них три известные идеи: когда индивиды совершают некие действия, они стремятся чего-либо достигнуть; намеренные действия ограничиваются на­личием конкуренции; общий результат действий большого числа индивидов, взаимодействующих в таких условиях, обычно ими не учитывается. Эти при­нципы заложили основу развития экономики с самого ее зарождения и явились истоком многих ее аналитических находок. Другие аспекты вальрасовской пара­дигмы, однако, будут изменены.

Вальрасовский подход представляет экономическое поведение в виде ре­шения оптимизационной задачи с ограничениями, которое проделывает со­вершенно информированный индивид в виртуальном пространстве, лишенном институтов. Знаменитое определение предмета, данное Роббинсом (в эпиграфе), отражает это приравнивание экономики к оптимизации при ограничениях. Ход времени представлен только фактором дисконтирования; люди не обучаются и не приобретают новых предпочтений с течением времени, а институты не эво­люционируют. Действия других людей не представлены ничем более сложным, нежели заданным вектором равновесных цен, а их близость описывается с по­мощью транспортных издержек. Права собственности и другие экономические институты описываются просто бюджетным ограничением. Экономический агент в этой модели — это, грубо говоря, Робинзон Крузо, а цены установлены природой. Такие созданные экономистами Крузо населяют мир, в котором то­вары ограничены, но любые институты, необходимые для оптимальной коорди­нации деятельности агентов, свободно доступны. Поэтому «предложение» оп­тимальных институтов можно проигнорировать из тех же самых соображений, которые Адам Смит использовал для объяснения причины, почему экономистам нет нужды теоретизировать о стоимости воды: это свободное благо.

Данное описание вальрасовской парадигмы, конечно же, карикатурно, но оно узнаваемо, поскольку читалось для аспирантов еще в начале 1980 гг. С тех пор новая комбинация аналитических инструментов, особенно теории игр и информационной экономики, и все более очевидная эмпирическая неадекват­ность вальрасовской модели привели к изменениям в преподавании и использо­вании экономики. Экономические агенты теперь взаимодействуют не просто с природой или в неком ином параметрическом пространстве, но и друг с другом, и действуют стратегически. Их действия более не объясняются только ценами на товары, которыми они обмениваются, потому что некоторые аспекты этих трансакций не описываются осуществимыми контрактами.

Тем не менее на практике, даже несмотря на то, что некоторые из стандарт­ных вальрасовских предпосылок отброшены, общие принципы старой пара­дигмы с очевидностью используются во многих современных подходах. Роберт

Солоу обозначил их как «равновесие, жадность и рациональность», имея в виду, что, когда экономисты «объясняют» что-либо, например безработицу, они под­разумевают, что она может быть представлена как единственный стационарный результат в модели с взаимодействием эгоистичных индивидов, наделенных ши­рокими мыслительными способностями и склонностями. Другие способы «объ­яснения» безработицы могут выглядеть более занимательными, но это подход стандартный. Озабоченность Солоу адекватностью трех основных принципов находит все большую поддержку как в эмпирических, так и в концептуальных исследованиях.

Подход, который я использую в этой книге, основывается на более скром­ных, но, возможно, более основательных классических принципах намеренных действий, конкуренции и непросчитываемых последствий. Аналогично тому, как вальрасовская парадигма предполагает стандартным определенный тип социального взаимодействия (шуточно проиллюстрированный с помощью Ро­бинзона Крузо), мой подход построен таким образом, чтобы пролить свет на ти­повую ситуацию, в основе которой лежат три эмпирически наблюдаемые харак­теристики структур социального взаимодействия, индивидуального поведения и технологий, описанные ниже. Я перечислю самые значительные характеристи­ки данных типовых взаимодействий и укажу на наиболее важные приложения, а задачей моделирования этих взаимодействий (и представления соответству­ющих эмпирических свидетельств) займусь в последующих главах книги.

Неконтрактное социальное взаимодействие. Когда индивиды взаимодей­ствуют, то бывает лишь исключением, но никак не правилом, что все, происходя­щее между ними, регулируется полным и готовым к исполнению контрактом. Напротив, неконтрактные социальные взаимодействия повсеместны в фирмах, семьях, общинах, политических проектах, рынках и среди соседей. Пока многие из этих неконтрактных социальных взаимодействий присутствуют в нерыноч­ных условиях, они также важны для определения экономических результатов на высококонкурентных рынках. Ниже я рассмотрю продовольственный рынок с полными контрактами — основную тему вводных учебников по экономике — как особый случай. Общий случай же будет представлен рынками труда и кре­дитными (на которых обещание хорошо работать или вернуть кредит нельзя считать обязательным к исполнению) или проблемами местных общин, когда индивидуальное использование ресурсов неконтрактным образом сказывается на всех остальных индивидах. Рынок с неполными контрактами характерен тем, что один или оба участника простой двусторонней трансакции обычно получают ренту, т. е. плату, превышающую выигрыш от их следующей наилучшей аль­тернативы. На рынке труда и на кредитном рынке некоторые работники или заемщики не в состоянии совершить сделку и получить тот объем, который они хотели бы при данных условиях обмена. Другими словами, они ограничены в количественном отношении, и в результате мы получаем неравновесный рынок с избыточным предложением (например, рабочей силы) или избыточным спро­сом (на кредиты).

Но если многие стороны экономических взаимодействий не управляются исключительно контрактами, то чем же они управляются? Ответ таков: некон­трактные аспекты взаимодействий управляются комбинацией норм и власти.

Договор о найме не предписывает, какими именно должны быть усилия, пред­принимаемые рабочим, но рабочая этика, боязнь увольнения или давление кол­лег могут дать то, на что контракт не способен.

Идея о том, что в трансакциях на конкурентном рынке применяется власть, покажется некоторым читателям сущей банальностью; другие же воспримут ее как явное противоречие в терминах. Для приверженцев неоклассической тео­рии (таких, как Абба Лернер, в эпиграфе) «[Трансакция] — это решенная по­литическая проблема». «Решена» она при помощи полных контрактов, за счет чего то, в чем заинтересованы все стороны, осуществляющие трансакцию, мо­жет быть достигнуто в судебном порядке. А если контракт описывает все сторо­ны трансакционной сделки, то предмета для осуществления власти не остается. По той же самой причине нормы тоже будут излишними: если бы в контракте, предлагаемом работодателем, точно указывалось, какое конкретно усилие пред­принимается рабочим и как оно оплачивается, и если бы можно было бы эти усилия верифицировать, то работодателю не было бы никакого дела до рабо­чей этики. Таким образом, ослабление предположения о полноте контрактов не только позволяет объяснить, почему рынки не находятся в равновесии, но и показывает, какую важную роль играют власть и нормы, приближая теорию к тому, как видят процесс обмена наблюдатели и непосредственные их участники в реальном мире.

Адаптивное поведение и поведение с оглядкой на других. Недавние пове­денческие эксперименты, проведенные экономистами (подтверждающие и расширяющие рамки более ранних работ, написанных другими учеными, за­нимающимися общественными науками), а также наблюдения в естественной среде приводят к мысли о необходимости пересмотра как принципа «рацио­нальности», так и «жадности» изо всех трех принципов Солоу. Люди сознатель­но преследуют свои цели, но чаще делают это, основываясь на знакомых им по прошлому опыту поведенческих ответах, а не используя осознанно необходи­мую впередсмотрящую оптимизацию, которая подразумевается как при ис­пользовании вальрасовского подхода, так и в большей части классической тео­рии игр. Во многих ситуациях эмоции, такие как стыд, отвращение или зависть, объединяясь, определяют поведенческий ответ. Более того, пока эгоизм остается сильным побуждающим мотивом, «оглядка на других» также остается важным мотивом. И эксперименты, и реальная жизнь показывают, что люди зачастую не только идут на ухудшение собственного благосостояния в пользу улучшения благосостояния других, но и ради наказания тех, кто сделал им или кому-либо еще что-то нехорошее либо нарушил этические нормы. Эти так называемые со­циальные предпочтения помогают объяснить, почему люди объединяются для достижения общих целей, даже если обратное принесло бы большие материаль­ные выгоды; почему выбор систем стимулов, основанных на личной заинтересо­ванности агентов, иногда имеет неприятные последствия; и почему фирмы не занимаются продажей рабочих мест.

Примеч. пер.

Вот почему модели, dramatis personae[7] которых идентичные индивиды, под­чиняющиеся аксиомам личной заинтересованности Homo economicus, часто

не могут пролить свет на реальные ситуации. По многим причинам в адекватной модели должно приниматься в расчет то, что подтвердилось экспериментально и в жизни: люди одновременно неоднородны в том смысле, что некоторые из них более склонны учитывать собственные интересы, а некоторые — общественные, а также обладают адаптивностью, т. е. чаще приспосабливаются к текущей си­туации, а не следуют единой целенаправленной поведенческой схеме. В резуль­тате такой поведенческой неоднородности и адаптивности мы и получаем то, что небольшие изменения институтов могут привести к совершенно различным результатам: в одной ситуации эгоистичные индивиды способны действовать сообща, а в другой индивиды, предрасположенные к кооперации, начнут вести себя эгоистично.

Экономисты обычно называют поведение, не вписывающееся в рамки уста­новленных канонов или формальной рациональности, специфическим, неста­бильным или иррациональным, точнее, не позволяющим выявить закономерно­сти, поддающиеся научному анализу. Однако то, что экспериментальные данные раз за разом выявляют такие «иррациональности», как нетранзитивность, не­приятие потерь, несогласованность дисконтирования во времени и переоцени­вание вероятности маловероятных событий, наводит на мысль о том, что такое поведение не просто обычно, но и вполне может быть предметом анализа.

Часть стандартных поведенческих реакций копируется людьми с тех, кто, по их мнению, в подобной ситуации выбрал успешную по отношению к неко­му стандарту реакцию; другая часть поведенческих реакций выбирается с целью максимизации выгод при условии, что другие люди поведут себя в соответствии с их ожиданиями. Но и все остальные факторы, влияющие на поведение, оста­ются в силе, включая конформизм и другие виды навыков, зависящие от частоты взаимодействия, а не от платежей, связанных с определенным поведением. В ре­зультате предсказание поведения людей, основанное на максимизации будущих платежей, может быть в достаточной мере неверным. Более того, поведенческие реакции людей в одном окружении вряд ли будут свойственны тем же людям в совершенно другом окружении. И в этом смысле не только индивидуальные веры людей (относительно последствий их действий), но и индивидуальные их предпочтения (их индивидуальная оценка результатов) задаются эндогенно. Та­ким образом, «заданные цели» Роббинса представляют собой полезное упроще­ние при решении многих аналитических задач, но становятся ничем не обосно­ванным и ведущим к неверному результату ограничением в других.

Обобщенная возрастающая отдача. Экономические и прочие виды социаль­ного взаимодействия зачастую приводят к таким результатам, которые Гуннар Мюрдаль (Myrdal, 1956) назвал «кумулятивной причинностью», а мы сегодня называем «положительной обратной связью». Положительная обратная связь включает в себя экономию от масштаба в производстве, но все же остается более широким понятием, описывающим любую ситуацию, в которой выигрыш каж­дого от некого действия растет с числом людей, в него вовлеченных. Такое его более широкое значение можно проиллюстрировать на следующих примерах: выигрыш от изучения иностранного языка зависит от числа говорящих на нем людей,или выгода от участия в каком-либо коллективном действии зависит от числа его участников. Чтобы разграничить теперь этот широкий класс случаев с положительной обратной связью и более узкий набор, относящийся к экономии на масштабе в производстве, я и стану использовать термин обобщенная возрас­тающая отдача, а не возрастающая отдача от масштаба. Институциональная синергия может способствовать появлению обобщенной возрастающей отдачи. Например, наличие таких институтов, как частная собственность, конкурентные рынки и верховенство закона,, часто приводит к высокоэффективным решениям проблем распределения, но это происходит лишь в случае, когда одновременно присутствуют все три принципа и практически все общество придерживается их. Обобщенная возрастающая отдача, порожденная институциональной до­полняемостью, и стала источником различий в траекториях роста Нового Света и посткоммунистических экономик, о которых мы уже говорили. Обобщенная возрастающая отдача способна помочь объяснить усилившееся за последние полтора века неравенство среди людей во всем мире, несмотря на подъем эко­номик Японии, Китая и других азиатских государств[8].

Положительная обратная связь создает экономические условия, в которых маловероятные события имеют долгосрочные последствия, а начальные условия могут иметь постоянный так называемый эффект ловушки. «Ловушки бедно­сти», с которыми сталкиваются народы и государства,, впрочем, как и «добро­детельные круги» финансового благополучия, которыми наслаждаются другие, тоже являются следствием положительной обратной связи. В условиях сущест­вования обобщенной возрастающей отдачи обычно существует более одного стационарного исхода, обладающего тем свойством, что небольшие отклонения от него самокорректируются. Такие множественные устойчивые равновесия могут присутствовать в нашей модели, где они рассматриваются как экзогенные шоки, мутации или специфические формы игры, а в реальном мире ими могут служить войны, климатические изменения, забастовки или любые другие собы­тия, не включенные в рассматриваемую модель.

Результатом могут считаться редкие, но драматические периоды смены институтов, поведенческих норм, технологий и прочего, когда идет переход из окрестности одного равновесного состояния к другому, который часто закан­чивается длительными периодами стабильности. В биологии для обозначения сменяющихся периодов стабильности и резких изменений используется тер­мин прерывистые равновесия (Eldredge & Gould, 1972). Упадок коммунизма — один из подобных примеров. Другой пример — прекращение в Китае практики бинтования ступней девочек. Эта болезненная и калечащая процедура практи­ковалась там в течение тысячи лет, а все попытки прекратить ее пресекались. В середине же прошлого века всего за полтора десятка лет она совершенно ис­чезла из обихода (Mackie, 1996). Множественность равновесий может объяс­нить, почему, казалось бы, схожие народы имеют такие различия в социальных нормах, вкусах и традициях. Эти различия зачастую приводят к наблюдаемой локальной однородности и глобальной неоднородности, например к особен­ностям национальных кухонь и кулинарных вкусов.

Нет никаких оснований полагать — и тому мало свидетельств, — что инсти­туты и поведенческие нормы, появившиеся в результате процессов, в которых задействована обобщенная возрастающая отдача, во всех смыслах оптимальны. Например, после падения коммунизма в Советском Союзе и Восточной Европе многие экономисты предсказывали, что поскольку государственная собствен­ность отменена, то дееспособная конфигурация капиталистических институтов должна теперь появиться сама по себе. Но случилось так, что в России и многих переходных экономиках десяток лет беззаконья и клептократии привели к ги­гантской концентрации благосостояния и появлению институтов, не стимули­рующих рост инвестиций или производительности. Разочаровывающие эконо­мические результаты посткоммунистических лет в этих странах подчеркивают несостоятельность установившегося мнения о том, что в мире ограниченных ресурсов хорошие институты свободны.

На последующих страницах мы станем считать, что институты, как и товары, ограничены. Три основных предположения, описанные выше — неконтракт­ная природа социальных взаимодействий, адаптивное поведение и поведение с оглядкой на других и обобщенная возрастающая отдача, — относятся к обще­му случаю, взятому мною по умолчанию. Все три предположения связаны между собой. Если мы откажемся от предположения о существовании полных контрак­тов, но не станем изменять предположения о поведенческих нормах, присущих вальрасовскому подходу, то наш подход окажется неубедительным, поскольку важность предпочтений, возникающих с оглядкой на других, как мы далее уви­дим, существенно возрастает, как только мы принимаем в рассмотрение не­полноту контрактов. Точно так же процесс развития предпочтений показыва­ет наличие устойчивой обобщенной возрастающей отдачи. Причина кроется в том, что нормы обычно принимают форму традиций, а приверженность к ним в интересах индивида существует лишь в случае, когда большинство остальных людей также следует им. И если мы ослабим предположение о традиционной основе поведения, может возникнуть сомнение в невозрастании отдачи. Нако­нец, если обобщенная возрастающая отдача действительно обычна, то равновес­ными могут стать многие различные исходы. В тех из них, что встречаются чаще всего, соответствующая динамика зависит главным образом от управляющего ею института. Сюда включается исполнение властных полномочий, коллектив­ные действия и другие формы неконтрактных социальных взаимодействий. То, что называется равновесным отбором, происходит почти полностью под влия­нием процессов, отсутствующих в вальрасовской модели.

НЕСМОТРЯ НА ТО ЧТО БОЛЬШАЯ ЧАСТЬ написанного ниже вытека­ет из результатов недавних исследований, фактически все нижеприведенные модели и идеи различные исследователи предсказали полвека назад или даже раньше, иногда гораздо раньше. Идея о важной роли адаптивных агентов (с реа­листичными мыслительными способностями и предрасположенностями), чье поведение зависит от локальной информации, имела центральное значение в работе Фридриха Хайека (Hayek, 1945) и Герберта Саймона (Simon, 1955). Пе­редовая работа Саймона, посвященная неполноте трудовых контрактов (Simon, 1951) и роли власти в функционировании фирм, формализовала более раннюю работу, написанную Рональдом Коузом (Coase, 1937), и еще более раннюю, на­писанную задолго до Коуза, работу Маркса (Marx, 1967). Основные концепции теории игр, понятие торга и другие типы нерыночного социального взаимодей­ствия присутствовали уже в ранних работах Джона Нэша (Nash, 1950а), Джо­на фон Неймана и Оскара Моргенштерна (Von Neumann & Morgenstern, 1944), Томаса Шеллинга (Schelling, 1960) и Данкана Люче и Говарда Райффа (Luce & Raiffa, 1957). Нэш даже предложил основные идеи эволюционной теории игр в своей докторской диссертации (Nash, 1950b). Знаменитое решение проблемы торга, предложенное Нэшем, впервые появилось гораздо раньше у Ф. Цойтена (Zeuthen 1930) в работе, восторженно представленной Йозефом Шумпетером. Эндогенные предпочтения имели центральное значение в работах Джеймса Дьюзенберри (Duesenberry, 1949) и Харви Лейбенстайна (Leibenstein, 1950); в основе обеих лежала более ранняя работа Торстена Веблена (Veblen, 1934 [1899]), а темы, которые они развивали, первоначально обозначили Смит (Smith, 1937) и Маркс. Известный парадокс Мориса Алле (Allais, 1953) указывал на проблемы гипотезы ожидаемой полезности, которые только недавно привлекли серьезное внимание исследователей. То, как положительная обратная связь ведет к мно­жественным равновесным состояниям, стало основной идеей каирских лекций Гуннара Мюрдаля в 1955 г. (упоминавшихся выше). Использование биологиче­ских обоснований в экономике, сегодня выделяющееся в эволюционной теории игр, ввели Армен Алчиан (Alchian, 1950) и Гэри Беккер (Becker, 1962) полвека назад.

Тот факт, что большинство описанных ниже основных идей было предугада­но в 1950 гг. и ранее, но проигнорировано в последующие десятилетия, вызывает вопрос. Почему же вальрасовская парадигма стала фактически синонимом по­нятия «экономика» в третьей четверти XX в. — и это только для того, чтобы к концу столетия ей на смену пришли идеи, большинство которых уже произнес­ли видные ученые накануне выхода этой парадигмы на передний план? Герберт Гинтис и я (Bowles & Gintis, 2000) попытались дать ответ, но если мы займемся им здесь, то отвлечемся от темы.

ОТХОД от канонической вальрасовской парадигмы и принятие во внимание не­контрактных социальных взаимодействий, поведения адаптивного и с оглядкой на других, а также обобщенной возрастающей отдачи, требует использования методов, в большей мере использующих эмпирические данные и менее дедук­тивных, нежели тех, что присущи обычному вальрасовскому подходу. Мало при­нимая во внимание особенности места и времени или любые другие эмпири­ческие данные, вальрасовский подход позволяет вывести несколько достаточно четких выводов о том, что должно произойти в экономике. Расширение подхода и включение в анализ особенностей семьи, организации производства и поли­тической деятельности, такой как добровольное предоставление общественных благ, лоббирование и голосование, позволяли бы получить ценные выводы, до­стижение которых было бы невозможно методами социологии и политологии. Но исследования в этих областях, так же как и возвращение к исследованию долгосрочного экономического роста и распределения, т. е. к тому, что заботило «классиков» экономической науки, вызывают сомнения относительно общего характера стандартных предположений. Отвечая на неудовлетворенность, кото­рую чувствуют сегодня экономисты, Journal of Economic Perspectives, выпуска­емый Американской Экономической Ассоциацией, выделяет постоянную ко­лонку для «аномалий», определяемых в нем следующим образом:

Экономика выделяется на фоне других социальных наук верой в то, что большинству (всем?) действий можно дать объяснение, предположив, что на (устанавливающихся со временем) равновесных рынках взаимодействуют рациональные агенты со ста­бильными и ясно определяемыми предпочтениями. Эмпирический результат тогда квалифицируется как аномальный, если его трудно «рационализировать» или если для его объяснения в русле парадигмы необходимы неправдоподобные предположе­ния (Thaler, 2001).

Читатели с готовностью откликнулись на приглашение присылать их собст­венные любимые примеры.

И вместо того чтобы получать определенные выводы из немногих (когда-то) непротиворечивых поведенческих и институциональных аксиом, экономика все больше (и по большей части, не сознавая того) двинулась в сторону подхода,, объединившего достижения в математике, сделанные в течение прошлого века, с тремя уже известными нам методами классической экономической теории. Начиная с Адама Смита и заканчивая Джоном Стюартом Миллем и Карлом Марксом (и исключая Давида Рикардо), классические экономисты были меж­дисциплинарными (дисциплины еще не изобрели) в том, что касалось эмпири­ческих деталей насущных социальных проблем, и сдержанными в оценке уни­версальности своих теорий.

Во-первых, исследование экономики должно опираться на достижения, сде­ланные во всех науках, изучающих поведение, включая экологию и биологию. Вальрасовские предположения обосновывали строгое разделение сфер деятель­ности между этими дисциплинами. Основные предположения позволили эконо­мистам, придерживавшимся вальрасовской парадигмы, отказаться от таких ве­щей, как поведение с оглядкой на других, интерес к нормам, власти или истории, рассматривая их как предметы исследования каких-либо других наук, и уж тем более все это считалось не имеющим отношения к (вальрасовской) экономике. В то время как за последние полвека через дисциплинарные границы в основном осуществлялся экспорт экономических моделей в поведенческие науки, многое еще можно импортировать, если роль власти, норм, эмоций и адаптивного пове­дения в экономике окажутся востребованными. Ключевые экономические фе­номены, такие как влияние конкуренции, стимулов и контрактов, невозможно понять, не используя достижений других поведенческих наук.

Во-вторых, ослабление вальрасовских предположений сталкивает нас со слишком богатым выбором. Без некоторых эмпирических ограничений или тео­ретических уточнений цена обобщения — вырожденность. Таким было сделан­ное Хьюго Зонненшайном (Sonnenschein, 19732?. P. 405) заключение, касавшееся вальрасовской теории рыночного спроса: «Мораль... попросту такова: если вы очень мало вкладываете, вы очень мало и получаете на выходе». Но это можно отнести к любой поствальрасовской парадигме. Очень небольшое количество эмпирических прогнозов сбудется, если агенты станут вести себя эгоистично или независимо от своих личных характеристик или особенностей ситуации в случае, если некоторая часть взаимодействий управляется контрактами, другая — уст­ными договоренностями, а третья — грубой силой, и при этом возможно суще­ствование множественных устойчивых равновесий.

Необходимость эмпирического обоснования предпосылок не бывает яснее, чем при анализе индивидуального поведения, когда процесс расширения тради­ционных предпосылок о познании и предпочтениях может легко скатиться до ad hoc1 описания до тех пор, пока не сформируется связь с тем, чем занимаются реальные люди. Недостаточно знать, что эгоизм — не единственный мотив по­ведения; нам нужно знать, какие еще мотивы важны и от каких условий они будут зависеть. Скорее всего источником знания об этом станет то, что в числе прочего подорвало вальрасовскую парадигму, а именно успехи эмпирических социальных наук, ставшие возможными благодаря развитию эконометрики, вычислительной техники и большей доступности данных, а также эксперимен­тальных методов и продолжающегося прогресса в количественных методах ана­лиза исторических процессов.

Теория также способна предложить нам полезные ограничения для набора правдоподобных предположений и результатов. Моделирование генетической и культурной эволюции, например, дает целый ряд правдоподобных поведенче­ских предпосылок, поскольку поможет выделить те типы эмоций, мыслительных способностей и других факторов, влияющих на поведение, чье появление и рас­пространение имело значение в определенные периоды человеческой истории, а чье — нет. Подобным же образом, в то время как обобщенная возрастающая отдача может давать в результате большое количество равновесных состояний, некоторые из этих состояний совершенно недостижимы ни в какой правдопо­добной динамике. Напротив, совершенно другие равновесия могут быть и до­стижимыми, и робастными. И в этом случае спецификация некого совершенно четкого динамического процесса, например, того, как индивиды меняют свое поведение в зависимости от собственного опыта и опыта своего окружения, по­может избавиться от результата, носящего название эволюционно нерелевант­ное равновесие. Выявление динамики, управляющей системой, дает нам ответ на вопрос о ее внеравновесном характере, тем самым помогая не только в процессе отбора равновесия, но и при изучении ответов на шок, а также других проблем, для которых плохо подходят стандартные методы сравнительной статики.

В-третьих, поиск еще более обобщающих теорий продолжит привлекать сту­дентов-экономистов, и еще многое следует изучить путем исследования таких тем, как рынки в чистом виде. Но похоже, что в обозримом будущем новые от­крытия сделают при помощи моделей, принимающих во внимание специфиче­ские институциональные и другие аспекты определенных типов экономических взаимодействий. Экономистам классического направления было очевидно, что рынок труда фундаментальным образом отличается от кредитного рынка, ко­торый, в свою очередь, отличается от рынка рубашек или иностранной валюты, и т. д. Модели бывают более специфичны в том смысле, что в них может быть оп­ределено место или время как один из способов, позволяющих учесть важность изменения институтов со временем или культурных различий. Если волнующи­ми новинками в эпоху вальрасовской парадигмы становились чрезвычайно абс­трактные теоремы удивительно общего характера, то в ближайшие годы восторг вызовут очевидные ответы на вопросы, следующие из тех эмпирических загадок благосостояния народов и людей, с которых я начал эту книгу.

Скорее будет приветствоваться занятие экономистов поисками ответов на такие вопросы, а не демонстрацией использования все более изощренных инструментов. Хотя, возможно, более проблемно- и менее инструментально- ориентированный подход потребует еще более хитроумных методов. Матема­тическая сторона теоретического каркаса, который я предлагаю, станет сильнее и никак не слабее, чем в вальрасовской парадигме. Причина здесь в том, что модели, описывающие неконтрактное социальное взаимодействие индивидов, одновременно и неоднородны, и адаптивны в своем поведении. Они действуют в условиях наличия обобщенной возрастающей отдачи, не позволяя использовать стандартные упрощения, например предпосылки о принятии цены как задан­ной и выпуклости производственного множества, что делало вальрасовские мо­дели разрешимыми. Как уже давно известно из физики и биологии, многие важ­ные проблемы не имеют простых решений в завершенной форме или вообще не имеют никаких решений, которые можно было бы легко интерпретировать. В подобных ситуациях (некоторые из них вы найдете в гл. 11—13 книги) ком­пьютерная симуляция соответствующих социальных взаимодействий может оказаться полезной в качестве дополнения (но не заменителя) более традицион­ного аналитического подхода. Симуляции широко применялись при разработке идей, лежащих в основе этой книги. Они не позволяют вывести теоремы или предположения, которые верны в общем случае; скорее, как и эксперименты, они дают обилие данных, способных указывать на наличие однозначных выво­дов, хотя обычно такого не происходит.

ХОТЯ Я БЫЛ БОЛЕЕ ЗАИНТЕРЕСОВАН в изучении влияния экономических институтов на успешность людей, я применил скорее эволюционный, чем соци­ально-инжиниринговый подход. Подобно «эгоистичным генам», стремящимся максимизировать количество собственных реплик, или аукционеру, управляю­щему общим процессом равновесного обмена, всеведущий и всемогущий соци­альный инженер, стремящийся максимизировать общественное благосостоя­ние, есть лишь фикция, полезность которого зависит от того, принимается ли в расчет его фиктивный характер. Результаты социального взаимодействия, даже такие, в достижении которых участвуют государства и другие властные струк­туры, представляют собой общий результат действий, предпринятых большим числом людей, действующих самостоятельно. Такие инструменты, как фиктив­ные аукционеры, социальные инженеры или антропоморфные гены, не могут подменить понимания того, как действуют реальные люди, и того, как различные институты определяют эту общую динамику популяции, объединяющую все эти поведения и приводящую к социальным результатам. Эволюционный характер такого анализа становится очевидным в способе моделирования индивидуаль­ного поведения, в том, каким способом исследуется динамика всего населения, видов совместной эволюции предпочтений и институтов, при отсутствии гран­диозных планов улучшения человеческой природы. Эволюционный подход мало что может сказать о том, какие действия нужно совершить, но не ограничива­ет экономиста лишь созерцательной деятельностью. Я подниму вопросы каче­ственного управления и политики в заключительной главе.

В первой части книги описываются разнообразные модели, принимающие во внимание то, что я только что назвал типичными общественными взаимо­действиями, а именно неконтрактные социальные взаимодействия адаптивных агентов в условиях обобщенной возрастающей отдачи. Прежде чем перейти к предпочтениям и ожиданиям, я начну с двух глав, посвященных институтам и эволюции различных структур социальных взаимодействий. Необычная после­довательность обеих тем (большинство микроэкономических книг начинается с описания предпочтений) показывает важность институтов как факторов, влияю­щих на нормы, вкусы и мнения, присущих предпринимающим некие действия индивидам. Далее я рассматриваю неэффективность распределения ресурсов, проявляющуюся при неконтрактных взаимодействиях, и проблему разделения выгод от кооперации, появляющуюся, когда эта неэффективность устранена. Следующая часть книги посвящена капиталистическим институтам, особенно рынкам, институтам займа и фирмам. Пристальное внимание я уделяю тому, как из-за неполноты большинства контрактов возникает четко определенная по­литическая структура экономики, а социальные предпочтения начинают играть важную роль. Заключительную часть работы я посвятил процессу культурных и институциональных изменений, подчеркивая роль технических изменений, коллективных действий и межгрупповых конфликтов как составных частей про­цесса, в котором законы, управляющие социальным взаимодействием и инди­видуальным поведением, одновременно эволюционируют. Там же я обращаюсь к эволюции таких знакомых институтов, как частная собственность и традици­онные правила распределения, а также к загадочному эволюционному успеху поведения с оглядкой на других. В завершающей главе сравниваются три струк­туры, управляющие экономическими взаимодействиями: рынки, государства и общины, и находится путь, в котором они смогут сохранять свою дополняемость для решения проблем аллокации и дистрибуции.

В 1848 г. Джон Стюарт Милль (Mill, 1965) опубликовал свои «Принципы политической экономии» — первый великий учебник по микроэкономике, ставший основным в англоговорящем мире, пока его через полвека не смени­ли «Принципы» Маршалла. Милль уверял своих читателей в том, что «На наше счастье, не осталось ничего, относящегося к законам стоимости, что мог бы вы­яснить современный или будущий автор; эта теория полна» (с. 420). Во времена расцвета вальрасовской парадигмы, в 1960 гг., когда я изучал экономику, царило такое же самодовольство. В книге я не поддерживаю этой уверенности. Наше понимание микроэкономики находится в развитии. Мало что выяснено. Ничего не завершено.

<< | >>
Источник: Самуэль Боулз. Микроэкономика. Поведение, институты и эволюция / Самуэль Боулз ; [пер. с англ. Букина К.А., Демидовой А.В., Карабекян Д.С., Карпова А.В., Шиловой Н.В.]. — М. : Изд-во «Дело» АНХ, — 576 с.. 2010

Еще по теме Экономика и благосостояние народов и людей:

  1. 3. Мотивы поведения людей в сфере экономики
  2. Уровень благосостояния.
  3. 35 ОБЩЕЕ РАВНОВЕСИЕ И БЛАГОСОСТОЯНИЕ
  4. 60. ТЕОРИЯ ЭКОНОМИЧЕСКОГО БЛАГОСОСТОЯНИЯ А. ПИГУ
  5. 9.5. ВЛИЯЕТ ЛИ ДИВИДЕНДНАЯ ПОЛИТИКА НА БЛАГОСОСТОЯНИЕ АКЦИОНЕРОВ?
  6. 47. ПОТЕРИ ОБЩЕСТВЕННОГО БЛАГОСОСТОЯНИЯ ПРИ МОНОПОЛИИ
  7. Стремление каждого человека к росту благосостояния
  8. ЧАСТЬ 1. ОСОЗНАННОЕ БЛАГОСОСТОЯНИЕ. СОЗНАНИЕ БОГАТСТВА.
  9. Сложности подсчета показателей дохода и продукта. Проблемы оценки благосостояния нации
  10. 59. ЭКОНОМИЧЕСКАЯ ТЕОРИЯ БЛАГОСОСТОЯНИЯ В. ПАРЕТО. «ОПТИМУМ ПАРЕТО»
  11. § 7. Основное понятие о народе и его значении
  12. Г л а в а I О народе русском и правлении
  13. «Неисторические народы»
  14. 2. Факторы, влияющие на численность людей
  15. 64. Декларация прав народов России
  16. А.И. ГЕРЦЕНРусский народ и социализм
  17. Что такое народ?
  18. § 1. Социальные группы в жизни людей
  19. ДРЕВНИЕ НАРОДЫ МЕСОАМЕРИКИ