<<
>>

Укорененность, доверие и мошенничество в хозяйственной жизни

Начиная примерно с 1970 г. экономисты с неослабевающим интересом обращаются к игнорируемым прежде проблемам доверия и мошенничества. Оливер Уильямсон отметил, что реальные экономические акторы не только преследуют свой эгоистический интерес, им свойствен также и «оппортунизм» — «следование интересу неблаговидными средствами; агенты, способные умело притворяться, осуществляют трансакции с большей выгодой для себя .
Экономический человек... таким образом, — более сложное и менее прямолинейное существо, чем это предполагается в гипотезе о преследовании им своего эгоистического интереса» [ХУННатхоп 1975: 255].

ЭТО указывает на одну особенность современной экономической теории: она исходит из того, что индивид преследует свои экономические интересы относительно джентльменскими способами. Эта концепция вновь поднимает гоббсовский вопрос о том, как люди преследуют собственные интересы преимущественно без насилия и обмана. Ведь в самом значении «эгоистического интереса» — и это было очевидно для Гоббса — нет ничего, что исключало бы применение силы или обмана.

Отчасти это допущение сохранялось, поскольку конкуренция на саморегулирующемся рынке, как можно представить, подавляет силу и обман.

Однако эта идея также укоренена и в интеллектуальной истории дисциплины. В работе «Страсти и интересы» Альберт Хиршман показывает, что важное направление интеллектуальной истории периода от «Левиафана» до «Богатства народов» состояло в смягчении гоббсовской проблемы порядка через рассуждения о том, что одни человеческие мотивы держат под контролем другие, и, в частности, следование собственным экономическим интересам — это, как правило, не проявление необузданной «страсти», а цивилизованное, спокойное занятие. Хотя и не обретя явного признания, эта идея получила широкое распространение, что наглядно показывает, как недо- и пересоциализованные концепции взаимодополняют друг друга: обособленные акторы, действующие на конкурентных рынках, столь тщательно интернализируют нормативные стандарты поведения, что в результате гарантируют порядок при осуществлении трансакций .

В последнее время это убеждение несколько пошатнулось под влиянием все большего внимания к анализу на микроуровне несовершенных конкурентных рынков, характеризующихся небольшим количеством участников, неокупаемы- ми издержками и «специфическими вложениями человеческого капитала» [хре- сШс Ьитап сарНа1 туе$1теп18].

В таких ситуациях нельзя уповать на то, что дисциплина, якобы имеющая место на конкурентных рынках, удержит их участников от обмана. Таким образом, мы вновь возвращаемся к классической проблеме: почему повседневная хозяйственная жизнь не переполнена проявлениями недоверия и мошенничества.

В экономической литературе мне видятся два фундаментальных ответа на этот вопрос, и я утверждаю, что один из них опирается на недосоциализован- ную, а другой — на пересоциализованную концепцию человеческого действия. Рассуждения в недосоциализованном стиле свойственны главным образом новой институциональной экономике — не слишком четко определенному сообществу экономистов, заинтересованных в объяснении социальных институтов с неоклассических позиций [см., например: РигиЬоШ, Ре.|0У1с11 1972; А1- сЫап, Оете1х 1973; Ьахеаг 1979; Кохеп 1982; МШаптхоп 1975, 1979, 1981; \М1- Катхоп, ОисЫ 1981]. В целом, все представители этого направления полагают, что социальные институты и механизмы [аггап^етеШх], прежде считавшиеся случайным результатом действия правовых, исторических, социальных и политических сил, правильнее рассматривать как способ эффективного решения определенных экономических проблем. Эти рассуждения близки к структурно- функционалистской социологии 1940—1960 гг., и значительная их часть не выдерживает проверки функционалисгскими аргументами, предложенными Робертом Мертоном в 1947 г. Возьмем, к примеру, утверждение Эндрю Шот- тера о том, что для понимания того или иного наблюдаемого нами хозяйственного института требуется только, чтобы мы «вычислили эволюционную проблему, благодаря которой произошло его развитие. Для разрешения всякой эво-люционной экономической проблемы необходим свой социальный институт» [ЗсЬоНег 1981: 2].

Получается, что мошенничества удается избежать потому, что наличие разумных институциональных образований делает его слишком дорогостоящим. И сами эти образования, которые, как считалось прежде, не выполняют никакой экономической функции, сегодня рассматриваются как нечто, возникшее специально, чтобы препятствовать мошенничеству.

Заметим, однако, что они не порождают доверие, а являются вместо этого его функциональным субститутом. В числе образований такого рода — сложные явные и неявные (скрытые) контракты [ехрНсК апд трНск соп1гас18] [Окип 1981]. Они включают, в частности, задержку компенсационных выплат и принудительный выход на пенсию, которые, как считается, ослабляют стремления «уклоняться» от работы [хЫгкшв] или распространять секретную информацию [Ьахеаг 1979; Ракех, Шгап 1982]), а также властные структуры, препятствующие появлению оппортунизма путем разрешения спорных вопросов в приказном порядке [ХУППатзоп 1975]. Недосоциализованность этих концепций заключается в том, что они не учитывают степень, в какой развитию мошенничества препятствуют межличностные отношения и сопряженные с ними обязательства, а не одни лишь ин-ституциональные образования. Подмена этих образований доверием, в сущности, ведет к гоббсовской ситуации, когда у всякого рационального индивида есть тот или иной стимул искать разумные пути обойти эти образования. И трудно представить, что повседневная хозяйственная жизнь не наполнится еще более искусными попытками обмана.

По мнению других экономистов, мы должны допустить, что какая-то степень доверия все же имеет место, — ведь одни только институциональные образования не могут сдерживать насилие или обман. Тем не менее источник доверия здесь по-прежнему не ясен, и порою его объясняют существованием не-коей «обобщенной морали» [еепегаНгес! тога1Ку]. Например, Кеннет Эрроу предполагает, что «в ходе своей эволюции общество выработало негласные соглашения относительно определенного уважения к другим [людям], и эти соглашения оказались жизненно важными для общества или, по крайней мере, серьезно повлияли на эффективность его работы» [Атт 1974: 26; о происхождении «честности» см. также: Акег1оГ 1983].

Ныне едва ли кто-то усомнится в существовании подобной обобщенной морали. Не будь ее, вы поостереглись бы давать служащему на автозаправочной станции банкноту в двадцать долларов, купив бензин на пять.

Однако эта концепция пересоциализована, ибо предполагает общую автоматическую реакцию, в то время как моральное действие в хозяйственной жизни вряд ли автоматично и универсально (как это хорошо известно в случае с автозаправкой, где требуют точной сдачи после наступления темноты).

Рассмотрим ситуацию, когда обобщенная мораль, пожалуй, действительно имеет место, вообразим (надо сказать, не без труда) экономического человека, который, вопреки всякой экономической рациональности, оставляет чаевые в придорожном ресторане вдали от дома. Подобная трансакция несколько необычна по трем причинам: 1) ее участники не встречались прежде; 2) едва ли они встретятся снова; 3) информация о действиях хотя бы одного из них едва ли дойдет до кого-либо, с кем им доведется иметь дело в будущем. Я утверждаю, что только в таких ситуациях отсутствие силы и обмана можно объяснить существованием обобщенной морали. И даже здесь ее эффективность легко поставить под сомнение — стоит представить ситуацию, связанную с высокими издержками для ее участников.

В концепции укорененности вместо этого подчеркивается роль конкретных межличностных отношений и их структур (или «сетей») при производстве доверия и сдерживании мошенничества. Не секрет, что люди предпочитают иметь дело с индивидами, чья репутация им известна. Это подразумевает, что немногие готовы положиться на действие обобщенной морали или институциональных образований как защиту против бесчестности. Экономисты действительно показали, что одним из стимулов к избеганию обмана является угроза повредить своей репутации. Однако это — недосоциализованное понимание репутации: она предстает как обобщенный товар, соотнесение реальных попыток обмана с возможностями их совершения. На практике же мы довольствуемся подобной обобщенной информацией, только если нет ничего лучшего. А обычно мы стремимся получить более полную информацию. Слова знакомого, которому мы доверяем, о том, что он имел дело с таким-то индивидом и тот деист- вительно не подвел, гораздо надежнее простого утверждения о том, что на такого-то, говорят, можно положиться. Еще лучше, если информация основана на собственном опыте взаимодействия с этим человеком в прошлом. Такая информация лучше по четырем причинам: 1) она дешева; 2) собственной информации мы доверяем более всего — она самая полная, самая подробная, самая точная; 3) индивиды, с которыми у нас сложились длительные отношения, заинтересованы в том, чтобы мы им доверяли, ибо это позволяет рассчитывать на трансакции и в будущем; 4) и отвлекаясь от чисто экономических мотивов: продолжительные экономические отношения зачастую наполняются социальным содержанием, предполагающим особенно сильные ожидания доверия и воздержание от оппортунизма.

Нам никогда не придет в голову усомниться в последнем утверждении в случае более интимных отношений, делающих поведение более предсказуемым и, значит, более свободным от опасений, которые осложняют общение между незнакомцами. Вдумайтесь, например, отчего при пожаре в театре все в панике устремляются к дверям; что приводит к столь печальным последствиям. Аналитики коллективного поведения долгое время считали это прототипом иррационального поведения. Однако Роджер Браун показывает, что, в сущности, это та же ситуация, что и в дилемме заключенного с числом участников п [л-регхоп рп80пег'5 (Шетта] [ВГО\УП 1965: сЬ. 14]. На самом деле каждый устремляющийся к двери действует совершенно рационально — ведь даже если он понимает, что лучше было бы всем пойти спокойно и по очереди, у него нет гарантии, что другие поступят именно так. Однако обратите внимание, в 11-часовых новостях вы никогда не услышите, что при пожаре в таком-то доме члены семьи в панике давили друг друга. В семье не существует дилеммы заключенного, потому что каждый уверен, что на других можно положиться.

Очевидно, что в деловых отношениях степень доверия может различаться гораздо сильнее. Однако дилеммы заключенного здесь тем не менее удается избежать в силу существования личных отношений. И эта сила является свойством не самих участников трансакции, а конкретных отношений между ними. Стандартный экономический анализ игнорирует идентичность и прошлые отношения индивидов — участников трансакции, однако рациональные индивиды поступают иначе, полагаясь на свое знание этих отношений. Они заинтересованы в некоей общей репутации меньше, чем в том, можно ли ожидать от конкретного индивида честности в ведении дела именно с ними. И в значительной степени эта позиция основана на том, был ли у участников трансакции или их знакомых удовлетворительный прошлый опыт сделок с этим индивидом. Данная модель прослеживается даже в ситуациях, на первый взгляд напоминающих классическую торговлю [ЬщвПпе] в условиях конкурентного рынка, подобного описанному Клиффордом Гирцем марокканскому базару [ОееПх 1979].

До сих пор я говорил о том, что доверие в хозяйственной жизни порождается не столько институциональными образованиями или обобщенной моралью, сколько социальными отношениями. Но тем самым я рискую попросту заменить одну разновидность оптимистического функционализма другой — той, где структурой, выполняющей функцию поддержания порядка, являются сети отношений, а не мораль или институциональные образования. Подобной опасности можно избежать двумя путями. Во-первых, можно признать, что в качестве решения проблемы порядка концепция укорененности носит менее общий характер, чем всякое иное ее решение, поскольку сети социальных отношений пронизывают различные сферы хозяйственной жизни неравномерно и в различной степени. Тем самым они оставляют возможности для недоверия, оппортунизма и беспорядка, которые при таком подходе никогда не исчезают полностью.

Во-вторых, можно настаивать на том, что хотя социальные отношения зачастую действительно являются необходимым условием возникновения доверия и доверительного поведения, тем не менее они их не гарантируют и могут даже порождать ситуации мошенничества и конфликта, причем более крупного масштаба, нежели те, что возникли бы в отсутствие социальных отношений. Тому есть три причины.

Доверие, порожденное личными отношениями, самим своим существованием открывает огромные возможности для мошенничества. Широко известно, что в личных отношениях «мы всегда делаем больно тому, кого любим»; что доверие человека к нам ставит его в ситуацию гораздо более уязвимую, чем если бы мы были посторонними людьми. (Возвращаясь к дилемме заключенного: знание того, что сообщник наверняка станет отрицать свое участие в преступлении, является для нас дополнительным рациональным мотивом сознаться в нем; при этом личные отношения, в условиях которых этой дилеммы не существует, могут быть менее симметричными, чем это полагает обманутая сторона.) Подобный элементарный факт социальной жизни лежит в основе зло-употребления «доверием» [«сопПдепсе» гаскей], которое порою используют для симулирования определенных, подчас длительных отношений со скрытыми намерениями. В деловом мире некоторые преступления (например, растрата) просто невозможны там, где предварительно не были выстроены доверительные отношения, которые и дали возможность манипулировать счетами. Чем полнее доверие, тем бьлыиую выгоду приносит мошенничество. То, что такие случаи — статистически редкое явление, объясняется силой личных отношений и верой в репутацию; напротив, то, что они все же имеют место, причем довольно регулярно, показывает пределы воздействия этой силы.

К силе и обману наиболее эффективно прибегают группы людей. Структура этих групп требует определенного уровня внутреннего доверия (например, существует так называемая воровская честь), которое, как правило, вытекает из ранее сложившихся отношений. Сложные схемы взяток [ккЖЪаскз] и подтасовок [Ыд п^вше] еДва ли возможны для индивидов, действующих в одиночку. И когда подобная операция получает огласку, поражаешься, как удавалось держать ее в тайне, учитывая все множество посвященных в нее лиц. Усилия органов охраны правопорядка направлены на поиск возможностей проникновения в сеть мошенников — т.е. на поиск индивида, чье признание потянет за собой признания остальных, которые, в свою очередь, укажут на следующих, пока, по принципу снежного кома, это не позволит выстроить полную картину мошенничества.

Таким образом, личные отношения могут породить и огромное доверие, и неслыханное мошенничество. Йорам Бен-Порат, следуя функционалистскому стилю новой институциональной экономической теории, обращает внимание на положительную сторону подобного явления. Он отмечает, что «длительность отношений может вызвать со стороны расчетливых, эгоистичных и даже беспринципных индивидов поведение, которое в противном случае можно было бы интерпретировать как неразумное или чисто альтруистическое. На торгах бриллиантами ценные камни переходят от одного владельца к другому, а сделка скрепляется лишь рукопожатием» [Веп-РогасЬ 1980: 6]. Продолжая эту по-зитивную линию, я мог бы добавить, что подобная трансакция возможна отчасти потому, что она не отделена от других трансакций, а укоренена в сообществе торговцев бриллиантами, тесно связанных между собой и пристально наблюдающих за поведением друг друга. Подобно другим плотным сетям акторов, они продуцируют четко определенные стандарты поведения, которые легко контролируются стремительным распространением информации о случаях мошенничества. Однако такой уровень доверия порождает серьезные соблаз-ны, и та же торговля бриллиантами не раз оказывалась жертвой воровства, совершаемого людьми своего круга. Эти преступления получили широкую огласку, в том числе знаменитые «убийства сотрудников СВ5» в апреле 1982 г. В последнем случае владелец компании по обработке алмазов обманывал производственный концерн, выставляя счета за фиктивные продажи. Эта схема, разумеется, требовала участия и его бухгалтерии. Расследование вышло на одну из сотрудниц, и та дала показания. Тогда владелец компании заказал убийство предавшей его сотрудницы и ее помощника. Трое работников компании СВ8, попытавшиеся прийти к ним на помощь, также были застрелены [ЗЬепоп 1984].

3. Степень беспорядка, вызываемого силой и обманом, во многом зависит от того, как структурирована сеть социальных отношений. Гоббс переоценил степень беспорядка, возникающего в рассматриваемом им атомизированном естественном состоянии, когда в отсутствие длительных социальных отношений можно ожидать возникновения только разрозненных конфликтов на уровне пар участников. Более серьезный и крупномасштабный беспорядок возможен в случае создания коалиций враждующими сторонами и определенных предварительных отношений между ними. Как правило, мы не ведем речь о «войне», пока в результате разного рода коалиций акторы не разделятся на два лагеря. Это происходит только тогда, когда межгрупповые связи недостаточно сильны, и у акторов, связанных с основными противоборствующими сторонами, отсутствует выраженный интерес в предупреждении конфликта. То же касается и делового мира: конфликты здесь относительно редки, однако возможны, если одна из сторон призовет в союзники достаточное количество других фирм. Порою так и происходит в случае попыток захвата компании или, на-против, стремления не допустить захвата.

Разумеется, беспорядок и мошенничество имеют место и при отсутствии социальных отношений. Их возможность подразумевается в моем предыдущем утверждении о том, что наличие социальных отношений препятствует развитию мошенничества. Однако распространенность мошенничества в полностью ато- мизированной социальной ситуации очень невелика, это лишь эпизодические, не связанные между собой, незначительные случаи. Поставленная Гоббсом проблема поистине непроста, однако, пытаясь разрешить ее при помощи смягчающего воздействия социальной структуры, мы тем самым предполагаем также и возможность нарушений более крупного характера, чем те, что случаются в «естественном состоянии».

Следовательно, в своем анализе конкретных моделей социальных отношений при изучении проблемы доверия и порядка в хозяйственной жизни концепция укорененности оказывается примерно посредине между пересоциализо- ванным подходом, предполагающим существование обобщенной морали, и не- досоциализованным подходом, указывающим на безличные, институциональные образования. В отличие от обеих альтернатив (а также и от гоббсовской позиции) здесь не делаются широкие (и, значит, малоправдоподобные) предсказания относительно универсального порядка или беспорядка. Просто данная концепция исходит из того, что интересующие нас явления будут определяться конкретными характеристиками социальной структуры.

<< | >>
Источник: Сост. и науч. ред. В.В. Радаев; Пер. М.С. Добряковой и др.. Западная экономическая социология: Хрестоматия современной классики Сост. и науч. ред. В.В. Радаев; Пер. М.С. Добряковой и др. — М.: Российская политическая энциклопедия (РОССПЭН),2004. — 680 с.. 2004

Еще по теме Укорененность, доверие и мошенничество в хозяйственной жизни:

  1. Хозяйственная мотивация и стиль жизни.
  2. 5. Постсоциальная укорененность
  3. Цыганское гаданиекак форма мошенничества
  4. Введение: проблема укорененности
  5. 1.7. Фактор риска и вероятность мошенничества в бизнес-коммуникациях
  6. 7.4. Доверие
  7. Производство доверия
  8. Доверие и недоверие
  9. Марк ГрановеттерЭКОНОМИЧЕСКОЕ ДЕЙСТВИЕ И СОЦИАЛЬНАЯ СТРУКТУРА: ПРОБЛЕМА УКОРЕНЕННОСТИ
  10. ДОРОГОЙ ДРУГ! И ЕЩЁ РАЗ О САМОМ ГЛАВНОМ — О ВАШЕЙ ЖИЗНИ, О ЖИЗНИ ВАШИХ БЛИЗКИХ И РОДНЫХ!
  11. 49 СТИЛЬ ЖИЗНИ. ПСИХОГРАФИКА КАК МЕТОД ИЗМЕРЕНИЯ СТИЛЯ ЖИЗНИ
  12. § 1.5. Предсказуемость, доверие и репутация
  13. Мотивация и доверие
  14. Доверие и другие предпринимательские стратегии