<<
>>

Смысл и коммуникативное намерение

До сих пор я затрагивал только проблемы «смысла» деяний. Когда в обычном словоупотреблении мы упоминаем о целенаправленности, то зачастую говорим о том, что человек «собирается сделать»; точно так же, когда мы говорим о произнесении, мы имеем в виду то, что она или он «хочет сказать».
Отсюда, как может показаться, всего один шаг до утверждения (или предположения) о том, что «собираться что-то» сделать — то же самое, что и «собираться что-то» сказать. Здесь, пожалуй, введенные Остином понятия иллокутивного акта и иллокутивных сил* принесли столько же пользы, сколько и вреда. Остина привлек тот факт, что сказать что-либо отнюдь не означает просто утверждать что-либо. Произнесение фразы: «Этим кольцом я венчаюсь с тобой» — не является описанием действия, но есть само действие (венчание). Если в подобных случаях собираться что-то сказать — значит ipso facto** собираться что-то делать, то может показаться, будто есть лишь одна-един-ственная и независимая форма смысла, которая не вынуждает делать какого-либо различия между деланием чего-то и говорением чего-то.
Но это не так. Ибо практически все произносимое, за исключением невольных восклицаний, криков боли и экстаза, имеет коммуникативный характер. Некоторые виды вербальной коммуникации, включая и ритуальные фразы, вроде той: «Этим кольцом я венчаюсь с тобой» — по форме своей декларативны, но это не меняет дела. В таких случаях произнесение является и «осмысленным актом» как таковым, и в то же время способом передачи послания или смысла другим людям: смысл в этом случае будет чем-то вроде: «Тем самым скрепляется брачный союз и устанавливаются брачные узы» — как это понимает сочетающаяся браком пара и все при этом присутствующие.

* См.: Остин Дж. Как совершать действия при помощи слов? Лекция VIII // Остин Дж. Избранное.

М.: Дом интеллектуальной книги, 1999. — Прим. перев. ** В действительности (лат.) — Прим. ред.

Смысл произносимого как «коммуникативного акта» (если оно вообще имеет смысл), таким образом, всегда можно отличить в принципе от смысла действия или от идентификации действия как конкретного акта. Коммуникативный акт — это акт, в котором цель действующего или одна из целей связана с успешной передачей информации другим. Эта «информация» конечно же не обязательно должна носить только характер утверждения, она может быть заключена в попытке убедить других или повлиять на них с тем, чтобы вызвать особую ответную реакцию. Поэтому точно так же, как произнесение чего-либо может быть и актом (чем-то «сделанным»), и «коммуникативным актом», так и нечто «сделанное» также может иметь коммуникативное намерение. Усилия, предпринимаемые действующими, чтобы произвести определенного рода впечатление на других своими репликами, которые они конструируют, чтобы «запустить» свои действия, хорошо проанализированы в работах Ирвинга Г офмана, которого интересовали сравнения и противопоставления таких форм коммуникации формам, зафиксированным в произнесении. Но и это не может отвлечь от основного: рубка дерева и многие другие формы действия не являются коммуникативными актами в этом смысле. Г оворя вообще, есть разница между осмыслением чьего- либо действия, когда она или он что-то делают (включая и ритуальные фразы во время венчания), и осмыслением того, как другие осмысляют то, что она или он говорит или делает, пытаясь коммуницировать. Я уже отмечал, что когда действующие или социологи задают вопрос «почему?» в отношении действий, они могут спрашивать либо «что» есть действие, либо искать объяснений, почему действующий склонен вести себя так, а не иначе. Мы можем задать тот же вопрос «почему?» в отношении того, что произносится, но когда нам надо знать, почему человек сказал именно это, а не почему он сделал именно это, то мы спрашиваем о коммуникативном намерении. Мы можем спросить, что он имел в виду — первый тип вопроса «почему?»; или же мы можем спросить что- то вроде: «Что заставило его сказать это мне в ситуации, когда он знал, что это смутит меня?»

Некоторые, только лишь некоторые аспекты коммуникативного намерения в произносимых словах исследовались Стросоном, Грай-сом, Серлем и др.

Попытка порвать с предшествовавшими теориями значения, представленными поздними работами Витгенштейна и работами Остина, сосредоточенными на инструментальном использовании слов, несомненно, имела некоторые благоприятные последствия. Совершенно очевидно совпадение недавних работ по философии языка с идеями Чомски и его последователей относительно трансформационных грамматик. И те, и другие рассматривают использование языка как умелое и творческое предприятие. Но в некоторых философских работах реакция против предположения о том, что все произносимое имеет некую форму содержательного утверждения, привела к не меньшему преувеличению, когда «значение» представляется исчерпанным в коммуникативном намерении.

В заключение этого раздела я хотел бы показать, что работа авторов, упомянутых в начале предыдущего параграфа, возвращает нас назад, к соображениям, выдвигавшимся на первый план еще Шюцем и Г арфинкелем, — о роли «понятного для здравого смысла» или того, что я буду называть само собой разумеющимся обоюдным знанием в социальном взаимодействии. Грайс представил наиболее впечатляющий анализ значения как коммуникативного намерения (не-естественного значения). В своей оригинальной формулировке Грайс выдвинул идею о том, что утверждение: «Действующий 5 имел в виду то-то и то-то, когда говорил нечто X» обычно можно представить в виде: «5 предполагал, что произнесение X будет воздействовать на другого или других посредством того, что они признают в этом его намерение». Но это еще не все, как он сам позже заметил, поскольку могут встречаться случаи утверждений, не являющиеся примерами (не-естественного) значения. Человек может обнаружить, что как только он или она произносит определенное восклицание, другой мучительно переживает это; и, сделав однажды такое открытие, человек начинает намеренно повторять этот эффект. Если, однако, первый произносит восклицание, и второй переживает, узнав это восклицание, но при этом также узнает и намерение, то мы не должны утверждать, что восклицание что-то «значило».

Тем самым Грайс приходит к выводу, что результат, которого хочет достичь 5, «должен быть чем-то, что в некотором смысле находится под контролем аудитории, или что в некотором смысле (в смысле «основания») признание за высказыванием X некоторого намерения для аудитории является основанием, а не просто причиной»12.

Критики нашли в этом рассуждении множество различных двусмысленностей и трудностей. Одна их них заключается в том, что оно ведет к бесконечной регрессии, когда эффект, который S1 намерен произвести на Б2 , зависит от намерения S1 , чтобы S2 узнал о его намерении, что S\ узнал о намерении Б2 узнать о его намерении ... В своих более поздних работах Грайс утверждает, что такого рода регрессия не создает особых проблем, поскольку в любой реальной ситуации отказ или неспособность действующего слишком далеко продвинуться по ходу регрессивного знания о намерениях положит ей

13

практические пределы . Однако вряд ли это может удовлетворить нас, поскольку проблема регрессии — логическая: избежать регрессии, я думаю, можно только если ввести элемент, непосредственно не фигурирующий в рассуждениях Грайса. Этот элемент и есть как раз то «понимание с точки зрения здравого смысла», присущее действующим в рамках общей культурной среды, или, выражаясь в другой терминологии, — «обоюдное знание», как назвал это один философ. (На самом деле у этого явления нет общепринятого названия, как он говорит, и поэтому он дает ему свое название.)14 Есть много такого, что, как полагает действующий (или принимает это как само собой разумеющееся), известно любому другому компетентному действующему, когда он обращается к нему, он также полагает само собой разумеющимся и то, что он знает об этом его предположении. Но это, как мне кажется, не приводит к другой бесконечной регрессии типа «действующий знает о том, что другие знают, что он знает, что другие знают...». Эта бесконечная регрессия опасна только в стратегических обстоятельствах, например, во время игры в покер, когда игроки стараются опередить в догадках и маневрах друг друга: здесь эта проблема является практической для действующих, а не логической головоломкой для философа или социолога. «Понимание с точки зрения здравого смысла» или обоюдное знание, имеющее отношение к теории коммуникативного намерения, включает в себя, во-первых, «то, что каждый компетентный действующий должен знать (верить в это)» кое-что о свойствах компетентных действующих, включая и самих действующих, и других. А во- вторых, обоюдное знание предполагает конкретную ситуацию, в которой действующий оказывается в определенное время вместе с другим или другими, которым адресовано произносимое сообщение, — все это представляет собой случай особого рода обстоятельств, которому соответствуют определенные формы компетентности. Точка зрения, на которой так настаивали Грайс и другие и согласно которой коммуникативное намерение является основной формой «значения», в том смысле, что оно удовлетворительно объясняет значение, позволит нам понять (конвенциональные) значения типов произносимого. Другими словами, «Б-значение» (то, что действующий имеет в виду, когда произносит нечто) — это ключ к объяснению «Х-значения» (того, что означает особый знак или символ)15. Я хочу поспорить с этим. «А- значение» и социологически, и логически первично по отношению к «Б- значению». Социологически первично потому, что система символических способностей, необходимая для самого существования большинства человеческих целей, какими их полагает себе каждый индивид, предполагает существование лингвистической структуры, опосредствующей культурные формы. Логически первично потому, что любое объяснение, начинающее с «А- значения», не может объяснить происхождение «понимания с позиций здравого смысла» или обоюдного знания, но вынуждено принимать его как данное. Это станет ясно, если посмотреть на некоторые философские сочинения, которые тесно переплетаются с теорией значения Грайса и обладают теми же недостатками16.

Одно из таких объяснений, урезанное до самого существенного, выглядит следующим образом. Значение слова в лингвистическом сообществе зависит от норм, или конвенций, преобладающих в этом сообществе, в результате «конвенционально принимается, что это слово значит р». Конвенцию можно понимать как разрешение проблемы координации, как она определяется в теории игр. Проблема координации заключается в том, что два человека или более имеют одну и ту же цель, к которой они стремятся, и для этого каждый из них должен выбирать средства из целого ряда альтернативных и взаимоисключающих средств. Выбранные средства сами по себе не имеют значения, кроме тех случаев, когда они соединяются со средствами, выбранными другими или другим, когда они служат достижению общих целей; взаимные реакции действующих уравновешиваются, если есть эквивалентность результатов, независимо от того, какие средства были использованы. Так, представим себе две группы индивидов, одни привыкли ездить по левой стороне, другие — по правой; эти две группы соединились в одно сообщество на новой территории. Проблема координации заключается в том, чтобы достичь такого результата, когда все будут ездить по одной и той же стороне дороги. Есть две совокупности равновесных состояний, которые представляют успешный результат: будут ли все ездить по правой стороне дороги, или будут ли все ездить по левой стороне, в понятиях изначальной проблемы как проблемы координации действий, каждое из этих решений будет равно «успешным». Значимость этого положения заключается в том, что оно, видимо, указывает на то, как коммуникативное намерение может быть увязано с конвенцией. Ибо действующие, вовлеченные в проблему координации (по крайней мере, настолько, насколько они ведут себя «рационально»), будут действовать так, как, по их мнению, другие ожидают от них.

Но эта точка зрения, при всей ее формальной симметричности, которая не может не привлекать, является ошибочной и как объяснение конвенции вообще, и как теория конвенциональных аспектов значения в частности. Она социологически ущербна и, я думаю, логически несостоятельна; что касается последнего аспекта, то несостоятельна настолько, насколько она

сконцентрирована на конвенциональных значениях. Прежде всего

представляется очевидным то, что некоторые нормы, или конвенции, не содержат вообще никаких проблем координации. В нашей культуре, например, конвенционально то, что женщины носят юбки, а мужчины их не носят. Но проблемы координации ассоциируются с конвенциональными стилями одежды лишь настолько, насколько, скажем, тот факт, что женщины теперь чаще носят брюки, чем юбки, создает трудности для различения полов, поэтому достижение взаимно приемлемых результатов в отношениях между полами может быть сведено к компромиссу! Более важно то, что даже в тех конвенциях, которые содержат в себе проблемы координации, цели и ожидания сторон конвенции типично определяются принятием конвенции, а не достижением конвенции как результата ее принятия. Проблемы координации, как проблемы, стоящие перед действующим (а не перед социологом, наблюдающим их, чтобы понять, как координация действий осуществляется конкретно), возникают только при обстоятельствах, о которых я уже упоминал: когда человек пытается угадать или предугадать, что собираются сделать другие, имея при этом в своем распоряжении информацию о том, что и другие пытаются делать то же самое в отношении его предполагаемых действий. Но в большинстве случаев в социальной жизни действующим не приходится (сознательно) делать это главным образом благодаря существованию конвенций, в понятиях которых «соответствующие» способы ответной реакции принимаются как само собой разумеющиеся. Это относится к нормам в целом, но к конвенциональным значениям — особенно. Когда человек что-то говорит другому человеку, то его целью является не координация его действий с действиями других людей, а коммуникация с другими определенным способом — с помощью конвенциональных символов.

В этой главе я выдвинул три основных довода. Первый — о том, что ни понятие действия, ни понятие акта-идентификации логически никак не связаны с интенциями; второй — о том, что значение «оснований» в человеческом поведении можно лучше всего понять как «теоретический аспект» рефлексивного отслеживания поведения, которое простые действующие ожидают друг от друга; так, что если спросить действующего, почему он поступил так, а не иначе, то он (или она) способен предложить принципиально обоснованное объяснение своего действия. И третий довод заключался в том, что коммуникация смысла (значения) во время взаимодействия содержит проблемы, отчасти отличающиеся от тех, которые касаются идентификации значения в некоммуникативных актах.

В последующих двух главах я постараюсь использовать выводы этой главы и строить на них как на исходном основании логику социально-научного метода. Это основание носит подготовительный характер потому, что то, о чем я до сих пор говорил, не касалось тех вопросов, которые я в предыдущих главах обозначил как некоторые основные трудности «интерпретативной социологии», а именно — неспособность разрешить проблемы институциональной организации, власти и борьбы как связующие характеристики социальной жизни. В следующей главе я попытаюсь соединить некоторые положения различных социологических школ мысли, ранее обсуждавшиеся в рамках теоретической схемы, способной дать удовлетворительное решение этих проблем.

Примечания

1. Peters R. S. The Concept of Motivation. L., 1958. P. 12-13.

2. См.: Danto Arthur. Analytical Philosophy of Action. Cambridge, 1973. P. 28ff.

3. Austin J. L. Three Ways of spilling ink // The Philosophical Review. Vol. 75. 1966.

4. Toulmin Stephen. Reasons and Causes // Borger R. and Cioffi F. Explanation in the Behavioural Sciences. Cambridge, 1970. P. 12.

5. Davidson D. Agency // Binkley R. et al. Agent, Action, Reason. Oxford, 1971.

6. Говоря о «производстве общества», я не следую за Туреном, который '; использовал это же выражение, хотя только в отношении того, что он называл sujet historique (Прим. ред.). Touraine A. Production de la societe. Paris, 1973.

7. См.: Витгенштейн о наглядных определениях.

8. См., например: Shwayder D. S. The Stratification of Behaviour. L., 1965. P. 134; Idem. Topics on the backgrounds of action // Inquiry. 1970. Vol. 13.

9. Anscomb G. E. M. Intention. Oxford, 1963. P. 12ff.

10. Cf. Harre R. and Secord P. F. The Explanation of Social Behaviour. Oxford, 1972. P. 159ff.

11. В этом отношении я согласен с Данто, который пишет: «Человек может что- то делать потому, что он намеревается это сделать, из чего отнюдь не следует, что он хочет это делать (если только мы окончательно не приравняем значение слова "хотеть" к значению интенции)» (Analytical Philosophy of Action. P. 186).

12. Grice H. P. Meaning // Philosophical Review. 1957. Vol. 66. P. 385.

13. Grice. Utterer's meaning and intentions // Philosophical Review. 1969.Vol. 78.

14. Schiffer Stephen R. Meaning. Oxford, 1972. P. 30A2.

15. Ibid. P. 1-5 and passim.

16. Lewis DavidK. Convention. Cambridge (Mass.), 1969

Перевод с английского С. П. Баньковской

<< | >>
Источник: Сост. и общ. ред. С. П. Баньковской. Теоретическая социология: Антология: В 2 ч. / Пер. с англ., фр., нем., ит. Сост. и общ. ред. С. П. Баньковской. — М.: Книжный дом «Университет». 2002

Еще по теме Смысл и коммуникативное намерение:

  1. Т е м а 8УРОВНИ КОММУНИКАЦИИ. МЕЖЛИЧНОСТНАЯ КОММУНИКАЦИЯ. КОММУНИКАТИВНЫЕ БАРЬЕГЫ. КОММУНИКАТИВНЫЕ СТРАТЕГИИ И ТАКТИКИ
  2. 6. НАМЕРЕНИЯ И ПЛАНЫ РАЗВИТИЯ
  3. §1.1. Благие намерения и развитие
  4. Добрые намерения, плачевные результаты
  5. ГЛАВА8ПУТЬ ПОИСКА СМЫСЛА ЖИЗНИ
  6. Смысл предпринимательства
  7. Смысл профессиональной деятельности
  8. Суть и смысл
  9. 74. ПРОБЛЕМЫ СМЫСЛА ИСТОРИИ
  10. Закон расщепления смысла управленческой информации.
  11. Смысл века
  12. Социальное управление в широком смысле
  13. ПРИНЦИП КООПЕРАЦИИ.КОММУНИКАТИВНЫЕ ПОСТУЛАТЫ Г. П. ГРАЙСА
  14. Смысл истории: факт, вымысел, миф
  15. "НИКАКОГО СМЫСЛА СОХРАНЯТЬ ФЛОТ"
  16. 2. Религия ацтеков: особенности и смысл
  17. 1. В чем смысл устойчивого развития
  18. Коммуникативная совместимость
  19. 4. Экономический смысл прогрессивного налогообложения доходов